Доктор Гебел оказался тщедушным маленьким человечком в штатских бриджах для верховой езды, надетых словно бы для того, чтобы как можно лучше подчеркнуть поразительную кривизну его тоненьких ножек. Картину дополняла легкая спортивная куртка, а весь наряд в совокупности превращал доктора Гебела в подобие штатского служащего невысокого ранга, купившего себе одежду на дешевой распродаже или, хуже того, на блошином рынке. Но Ханс знал, что женщины, все как одна, ненавидели и боялись его.

Клауберг иногда был не прочь изображать галантное поведение, а кроме того, мягко вел себя с женщинами и не заставлял принимать участие в эксперименте тех, которым удавалось привести ему весомые аргументы своего отказа от очередной инъекции. Но три недели назад прибыл этот самый доктор Гебел, и теперь ситуация выглядела так, словно он появился здесь для того, чтобы контролировать происходящее в Десятом бараке. Он совал свой нос во все дырки и безжалостно заставлял всех женщин принимать участие в своих жутких медицинских экспериментах. Доктор Гебел не был медиком, он получил докторскую степень по химии и работал в IG Farbenindustrie [113], компании, которая финансировала все медицинские эксперименты в лагере и имела свой финансовый интерес в проведении новых опытов. Гебел был груб, саркастичен и имел собственное мнение по любому поводу, что обычно свойственно тем людям, которые никогда не являлись настоящими лидерами и при этом на них совершенно неожиданно, сама собой свалилась фантастическая возможность властвовать над другими.

– Вам не кажется, высокочтимый джентльмен, что вы приняли эту скромную обитель за бордель? – произнес он весьма высокомерным тоном.

Ханс не имел обыкновения терять дар речи в присутствии начальства и готов был извиниться перед ним. Но в тот момент его обуяла слепая ярость. Ему стоило невероятных усилий сдержать себя и не пнуть под зад маленького человечка, так что он сумел только пробормотать что-то неразборчивое.

– Ну что ж, тогда все у нас в порядке, – надменно констатировал могущественный карлик, записывая номер Ханса, который был напечатан на лоскутке, пришитом к его левому карману. Ханс вышел из Десятого барака и никому не рассказал о своем странном приключении. Но на следующее утро к нему в штюбе зашел Пауль.

– Слушай, парень, что у тебя там случилось? Твой номер попал в список штюбе писарей, тебе надо подойти к воротам лагеря.

«К воротам лагеря» означало – к той калитке, возле которой находится контора раппортфюрера. Он подошел и остался ждать в небольшом коридорчике, ведшем к штюбе коменданта барака.

Через некоторое время в дверях штюбе появился раппортфюрер Кадук и обратился к Хансу:

– 150822?

– Zum Befehl [114], – отозвался Ханс.

– Überstellung Strafkommando Birkenau[115].

Так Ханса «сослали» в наказание на работу в штрафной команде, базировавшейся в Биркенау.

Глава 21

Ханс не успел еще прийти в себя от неожиданности, как явился штурмовик, который должен был отвести его в штрафную команду. Собственные ноги казались ему тяжелыми, словно налитыми свинцом, и ему стоило немалого труда следовать за штурмовиком не горбясь. Примерно на половине дороги, ведущей из Освенцима в Биркенау, высился огромный виадук, перекинутый через железнодорожные пути и станцию города Освенцим. С этого места дорога пошла вдоль путей. Им пришлось пройти еще примерно полкилометра, чтобы добраться до Бреслау. И железнодорожные пути, и обычная дорога вели сквозь ворота, встроенные в главное здание лагеря, на центральную Лагерштрассе, разрезавшую надвое колоссальное море бараков.

Восемь или десять поперечных дорог пересекали железную дорогу под прямым углом, и по обе стороны этих дорог выстроились в два ряда штук по сорок бараков. Левая часть лагеря называлась FKL: Frauenkonzentrationslager[116]. C правой стороны располагался Arbeitslager Birkenau. Но название не совсем отражало суть, потому что, хотя он и считался «рабочим лагерем», условия здесь были даже хуже, чем в женском лагере. Именно тут помещались крематории – все четыре штуки.

Ни перекличку, ни инспекцию, ни раздачу еды или распределение по командам невозможно было бы организовать, если бы двести тысяч человек, составлявших население Биркенау, выпустили из бараков одновременно. Вот почему каждая из поперечных улиц с выходящими на нее с обеих сторон бараками представляла собой отдельный лагерь. Каждый из этих лагерей имел свой собственный номер или букву и отделялся от остальных забором из колючей проволоки. В результате могло оказаться так, что муж и жена либо мать с дочерью, находясь в разных отделениях этого лагеря, представления не имели о том, что совсем рядом с ними живут другие члены их семьи. А все потому, что части лагеря были весьма надежно изолированы друг от друга и какие-то связи (достаточно ненадежные) могли существовать только между двумя или тремя расположенными рядом частями лагеря.

Тем не менее контакты между мужчинами и женщинами, полностью запрещенные и ведущие к самым тяжелым последствиям для обеих сторон, было гораздо проще организовать здесь, чем в небольшом, очень хорошо организованном Освенциме-I. Они искали и находили друг друга, к примеру, через команды, занятые доставкой в лагерь продуктов, и, конечно, многими другими способами. Благодаря особенностям своей работы капо и другие мелкие «начальники» имели гораздо больше возможностей установления контактов с женщинами. Немало женских команд даже находились под управлением мужчин-арестантов, и многие женщины считали себя счастливицами, если им удавалось заполучить «богатого» поклонника – к примеру, такого, который работает на доставке хлеба и всегда имеет возможность утолять голод своей подружки всевозможной едой в обмен на то, что она утоляет его любовный голод.

Однажды вечером Ханс познакомился с арестантом, прежде сидевшим в Бухенвальде. Они разговорились об ужасах Освенцима, где моральное падение арестантов, казалось, перешло все границы даже по сравнению с другими лагерями.

– В Бухенвальде, – рассказывал его собеседник, – арестанты-политики после длительной борьбы добились того, что получили полный контроль над управлением внутри лагеря. По ходу дела им удалось даже привлечь на свою сторону нескольких эсэсовцев. И если самый настоящий профессиональный преступник, грабитель или убийца, пытался «подмять» под себя «политиков», он получал распоряжение явиться в госпиталь для эсэсовцев. Одна инъекция – и проблема решена навсегда.

– Значит, условия там были получше, чем здесь? – спросил Ханс.

– Такого слова, как «стащить» или «украсть», в Бухенвальде никто никогда не слыхал, разве что в случаях организованных краж с эсэсовских складов ради того, чтобы все участвовавшие в этом арестанты получили какую-то выгоду. Поваров, воровавших хлеб или другие продукты на кухне, забивали насмерть на месте. Любой, кому вздумалось бы поменять сигареты на еду, подвергался очень серьезному наказанию.

Все