три автомобиля с «судейскими». В одной из деревень в окрестностях арестовали больше трех сотен поляков, то есть все население этой деревни. Но двое из них были оправданы.

А вечером состоялась казнь. И нам все было хорошо слышно. Казнь происходила во внутреннем дворе Одиннадцатого барака, в бункере, который примыкает к нашему бараку. С той стороны наши окна заделаны наглухо, а староста барака делает все для того, чтобы мы не смогли найти даже щелочку, через которую можно что-то увидеть, потому что если нас заметят, то запросто могут начать стрелять по окнам. Настроение в нашем бараке было, как ты понимаешь, хуже некуда. Те, кто обслуживает штюбе, были в бешенстве, а у письмоводительницы руки дрожали так, что она не могла сдержать эту дрожь даже на секунду. Все эти женщины оказались словачками, проведшими много месяцев в Биркенау. Конечно, жизнь у них там была ужасной. И вот теперь они, очевидно, решили, что надо бы сделать и нашу жизнь такой же кошмарной, не лучше той, какой они жили в Биркенау. – Вот если бы вы попали в Биркенау, вас уже давным-давно и на свете бы не было, – любили они повторять и считали, что мы тоже должны испытать все перенесенные ими тяготы. Таким людям всегда нравится система, позволяющая освобождаться от собственных тяжелых воспоминаний, вымещая свою злобу на других.

В семь часов вечера начались расстрелы. Нервы у нас у всех были напряжены до предела, в штюбе стояла духота и тягостная, гнетущая атмосфера, и едва только гремел очередной залп, нам казалось, что он пронизывает нас самих до мозга костей. Казалось, что следующая очередь – твоя, и потому мы все едва не теряли сознание от страха.

Звучала команда «огонь!», сразу за ней – залп, а после – шорох оттаскиваемых тел. И это повторялось снова и снова. И еще – ужасные вопли расстреливаемых жертв. Какая-то девочка громко умоляла помиловать ее, потому что она еще совсем молодая и ей очень хочется жить. Многие мужчины, конечно, выкрикивали всевозможные патриотические лозунги, вроде: «Hitler verrecke!» и «Es lebe Polen!» [111]. Тем не менее их мужественное поведение почему-то не прибавляло мужества нам. Скорее всего, дело было в том, что на дворе стояла весна, а нам приходилось сидеть взаперти в полутемной штюбе, в окружении двух сотен женщин, ожидающих, пока кого-то из них вызовут. И они вызывали очень многих из нас. Наконец-то я могу рассказать тебе все это подробнее, потому что только теперь наконец узнала кое-что о том, что они делают здесь. Ты ведь, должно быть, слыхал кое-что об экспериментах Шумана, правда? Он брал греческих девочек в возрасте примерно лет семнадцати и помещал их в поле ультракоротких радиоволн между двумя пластинами: одна – со стороны живота, другая – со стороны ягодиц. Таким образом он сжигал им яичники, но это еще не все: по причине соединения с электрической цепью образовывались жуткие раны на теле, и девочки страдали от ужасной боли, которой сопровождались опыты. А когда раны хотя бы немного заживали, их забирали на операцию, чтобы посмотреть, насколько оказались повреждены внутренности в брюшной полости, и особенно – яичники.

Слава, моя приятельница-словачка, подробно объяснила мне, что этот метод исследований – абсолютное безумие: на самом деле они пытались отыскать простую технику массовой стерилизации, чтобы они с легкостью могли стерилизовать всех подряд: поляков, русских и вообще кого угодно, да хоть бы даже и голландцев. Но после их экспериментов женщины не просто становились стерильными, эта процедура вела к кастрации.

Когда исследования были закончены, всех девочек отослали в Биркенау, а через месяц их снова привезли к нам для контрольной операции. Шуман извлекал у них яичники для того, чтобы посмотреть, в каком состоянии они находятся. Ты можешь себе это представить? Девять операций в брюшной полости были сделаны за два часа с четвертью! Они не успевали даже простерилизовать инструменты между операциями.

А вслед за экспериментами Шумана начались эксперименты Самюэля, о которых ты, должно быть, знаешь больше, чем я. Он работал почти со всеми имевшимися женщинами, около четырех сотен! И все они страдали от непереносимой боли. Ну да ты, конечно, знаешь об этом. Вранье, что он брал у женщин только крошечный кусочек слизистой оболочки, потому что после его экспериментов женщины ужасно страдали, и приходилось накладывать швы на их внутренние раны.

Но это еще не все. После того как Шуман ничего не смог добиться, просто провалился, начались опыты профессора Клауберга. Этот Клауберг на самом деле был блестящим гинекологом у себя в Катовице, очень знаменитым. Так вот, он вводил какую-то белую, похожую на цемент жидкость в матку женщинам и одновременно смотрел, что там происходит, при помощи рентгеновского аппарата. Клауберг говорил, что это нужно для того, чтобы найти замену липиодолу [112]. Знаешь ли, в Германии, оказывается, не хватает йода, который используют в качестве контрастного вещества для рентгеновских снимков. Я не могу себе представить, что так оно и есть на самом деле. Возможно, и эту технику предполагалось использовать для какого-то вида стерилизации.

Ладно, на сегодня – достаточно. Пожалуйста, не сердись на меня за то, что я пишу о таких ужасных вещах. Но ведь ты всегда хотел знать как можно больше о происходящем в нашем бараке. Пока, мой милый, спокойной тебе ночи, сладких снов…

А дальше шли сотни ласковых словечек и пожеланий, которые снова разбудили в сердце Ханса страстное желание увидеть Фридель. Он вскочил с постели и торопливо оделся. Была уже половина третьего, и время относить котлы с баландой в женский барак давно миновало. Но ему страшно хотелось увидеть ее, хотя бы перекинуться несколькими словами, постараться утешить и вселить в любимую женщину хоть малую толику мужества.

Дверь Десятого барака стояла нараспашку. Дежурной не было на месте. Ханс остановился у дверей, потом, поколебавшись секунду, вошел внутрь, хотя и не нес с собой кессель с баландой. В коридоре он почти сразу наткнулся на голландку, которая тотчас же побежала наверх, чтобы привести к нему Фридель. Но едва они увидели друг друга, как в коридор из ближайшей штюбе вылетела дежурная по бараку и принялась орать:

– Как он посмел вломиться в женский барак средь бела дня!

Если бы она могла контролировать себя хоть немного и не орать так громко, никаких особых проблем не возникло бы. Но она кричала с такой силой, что Ханс почувствовал: эта авантюра может кончиться для него плохо, и занервничал. И, словно вызванный из небытия его страхом, ровно