Король в конце концов сложил оружие и установил с невесткой дружеские, почти теплые отношения. А побудило его к этому однажды сделанное ему предупреждение, когда после «дела Грамона» Мадам ему бросила:

– Если со мной будут дурно обращаться, брат короля за меня отомстит!

Да и союз с Англией требовал осторожности. Мало-помалу Людовик XIV привык видеть в Мадам кого-то вроде постоянного дипломатического представителя короля Карла II, что значительно смягчило и нормализовало их отношения. Вот почему, когда в 1669 году Людовик попросил Генриетту отправиться в Лондон в качестве чрезвычайного, но тайного посла, принцесса с радостью согласилась. Ведь она так давно не была на родине! И потом, возложенная на нее миссия была ей интересна: нужно было удержать короля Англии от союза с голландцами.

Подстрекаемый Лорреном, для которого не составляло труда подыграть Месье, который по-прежнему считал, что с ним обходятся как с человеком второго сорта, брат монарха решил воспротивиться отъезду жены. Однако на этот раз он получил от короля гневную отповедь. В качестве компенсации, разумеется, тот потребовал от короля передачи во владение шевалье де Лоррена земель, принадлежавших двум аббатствам, однако рассерженный Людовик наотрез отказал, и более того – выдворил из страны неудобного шевалье, которого, как он знал, Мадам терпеть не могла.

Уничтоженный, переполненный ненавистью, Лоррен уехал в Италию. Уверенный в том, что в его злоключениях виновна Мадам, он вынашивал план мести, которую издалека нелегко было осуществить. К несчастью, во Франции остался кое-кто из его друзей, таких же негодяев, как он сам, и в числе прочих господин д`Эффиа.

Свою дипломатическую миссию Мадам исполнила с блеском, и ее возвращение из Англии превратилось в настоящий триумф. Вновь она стала первой фигурой в Версале, что вовсе не привело в восторг ее супруга. Поспешив воспользоваться тем, что здоровье жены, в отличие от ее настроения, оставляло желать лучшего, он увез ее «подышать свежим воздухом» в свой новый замок Сен-Клу, который он, бесспорно человек со вкусом, превратил в настоящее произведение искусства и которому завидовал сам король.

И действительно, возможно, утомленная долгим путешествием в Англию, Генриетта вот уже некоторое время жаловалась на боли в боку. Часто она просыпалась с тяжелой головой, беспокоили ее также и неприятные ощущения в желудке. С наступлением жарких летних дней у нее вошло в привычку каждый вечер перед сном выпивать стакан цикорной воды, которую лакей готовил заранее, оставляя наполненный стакан в шкафчике рядом с кувшином простой воды.

Вечером в воскресенье двадцать девятого июня 1670 года Мадам, которая весь день себя плохо чувствовала, попросила свою придворную даму, госпожу де Лафайет, принести ей цикорной воды[51].

Отпив глоток, она тут же отодвинула стакан.

– Какая горечь! – проговорила она. – Не хочу больше.

Почти сразу после этого она поднесла руку к животу и согнулась, ощутив сильную боль.

– О боже! Как мне плохо, как плохо! Я не могу терпеть!

Мадам отнесли в постель, но и там она продолжала кричать, металась по кровати, видимо, испытывая сильнейшие страдания. Генриетта корчилась от боли, и вдруг раздался ее громкий крик:

– Яд! Мне дали яд! Меня отравили!

Призвали врачей, но они ничем не смогли помочь. Предупредили короля, и он немедленно явился к больной. Вокруг стояли врачи и, треща как попугаи, наперебой предлагали несчастной всевозможные средства. Испуганный монарх послал за своим личным врачом Валло.

– Нельзя же дать ей умереть вот так, не оказав помощи! Сделайте невозможное, Валло! Я вас отблагодарю!

Королевский лекарь очень старался, но ненамного превзошел собратьев, впрочем, принцессе уже и не требовалась земная помощь. Осознав это, она обратилась за помощью к Богу и попросила прислать к ней епископа Кондомского, монсеньора Боссюэ[52]. Он исповедовал принцессу, так неожиданно приблизившуюся к вратам смерти, и спустя девять часов после ее первого крика боли Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, отошла в мир иной, с редким мужеством снося ужасные боли.

Она покровительствовала Мольеру, вдохновляла Корнеля и Расина, так же как и госпожу де Лафайет, ею восхищалась маркиза де Севинье и восторгался Ларошфуко. Она же заслужила и самую знаменитую надгробную речь.

Несколько дней спустя после ее кончины под сводами собора Парижской Богоматери раздался звучный голос Боссюэ, последнего исповедника принцессы, который возгласил, приведя в трепет не только собравшихся в пышно убранном зале придворных, но и могильные камни. «Мадам умирает! Мадам умерла!»[53]

С согласия Карла II, брата усопшей, Людовик XIV велел провести вскрытие, однако ни французские, ни английские врачи не нашли в теле следов яда.

Между тем один из лакеев в Сен-Клу позже рассказывал, что в то зловещее утро двадцать девятого июня он видел в прихожей Мадам, как маркиз д`Эффиа закрывал шкафчик, где находилась цикорная вода.

– Очень жарко! – пояснил тогда маркиз удивленному лакею. – Знаю, что здесь Мадам держит свежую воду, вот и решил напиться.

Только и всего! Но правда ли это, что маркиз всего лишь выпил воды и не касался приготовленного стакана с цикорным напитком? Казнь маркизы де Бренвилье, состоявшаяся на Гревской площади спустя три года после смерти принцессы, станет своего рода прологом к знаменитому «делу о ядах».

Бретонское побережье в летние дни полно очарования, особенно в местах, где плато прорезают узкие скалистые речные долины: в часы прилива море устремляет туда свои воды и проникает глубоко в ланды, щедро расцвеченные розовым вереском и ярко-желтым утесником.

Летом 1668 года эти цветы расцвели с небывалой пышностью, словно собирались взять штурмом замок Керуаль, находившийся неподалеку от Сен-Ренана, к неописуемой радости живущей в нем прелестной отшельницы. В замке, расположенном посреди ланд, жизнь не отличалась весельем и разнообразием. Знатности и благородства хозяевам было не занимать, а вот средств не хватало, так что Луиза-Рене де Пенанкое де Керуаль прекрасно знала, какая уготована ей судьба из-за безденежья отца: она обречена остаться старой девой, занятой исключительно заботой о близких, а потом, если жизнь в монастыре ей не придется по вкусу, будет тихо чахнуть, глядя, как море бьется о прибрежные скалы Л`Абер-Ильдю[54] и сменяются времена года, и так до конца ее дней.