«Слабая позиция», – подумала про себя Анна. Самое мелочное из наших чувств затмило все остальные. Раздражение – это злость, которая не имеет права. Ей только кажется, что она права, но доказательств нет. Малыш сопротивлялся и плакал, потому материнский тон был непреклонный. Этим тоном она уже закрасила все небо над ним, теперь наносила тон на свое лицо. Вот откуда преждевременные морщины – от раздражения. Пока же мать чувствовала себя безнаказанной.

– Мама, а почему тетя кричит? – спросила меня Римма.

– Хочется ей, вот и кричит.

– Нет, она же не просто так. На детей кричать нельзя. Кхе-кхе-кхе-кхе, – закашлялась Римма.

– Хватит болтать, воздух холодный!

– На детей кричать нельзя.

– Нельзя, нельзя. А я разве кричу? Пошли, – одернула я ее за руку.

– Тихо, мама, тихо, – приложила руку к губам дочь.

* * *

Ночью у Римки поднялась температура, измерила – тридцать девять. Дала ей парацетамол. Жар остановился на какое-то время и пополз обратно вверх – тридцать девять и пять. Римма горячая и несет какой-то бред:

– Мама, мне жарко, мне жарко. Мы уже на море?

– Летом, летом поедем.

– А море большое?

– Большое.

– Как ванна?

– Больше.

– Мы там будем купаться. Мы возьмем мой круг?

– Конечно, возьмем.

– А то я спрячусь в воде вот так, – закрыла она глаза. – А ты будешь ловить меня на удочку.

– Мы возьмем круг, обязательно.

– А удочку возьмем?

– Нет, ты не будешь прятаться. Давай температуру померяем.

Страшно смотреть на градусник. Там тридцать девять и девять. Звоню в скорую. Несколько общих вопросов, словно читают рэп:

– Как зовут

не вас

где живете

какая температура

что успели принять

сколько лет

сколько полных лет

как со стулом

как зовут

нет

вас

хорошо ждите

переадресую вас в областную

Потом снова голос женский далекий, читает вопросы той же анкеты, наконец принят вызов, будто монетка наконец-то попала в нужную щель и полетела по инстанциям. Затем долгие гудки, как долгие минуты ожидания. Я под тихий бред Риммы в свою оптику представляю, как вызов доходит до цели. Подстанция скорой помощи: несколько жилых комнат, в каждой из них несколько кушеток, на которых спят врачи и фельдшеры, днем и ночью. Атмосфера полного взаимопонимания, где возраст, регалии и звания не имеют значения, все равны, все едины, все едят из одной посуды, все понимают друг друга без слов. Общага, коммуна, казарма со своей курилкой, где всегда кто-то есть и можно перекинуться парой слов.

– Четвертая бригада, доктор Хаусова. Двое медленно поднимаются со своих кушеток, оставив там какие-то сны. Женщина и мужчина. Доктор и фельдшер. Берут чемоданы, садятся в машину и едут. Молча, ночью на работе говорить неохота.

– Не смотри на меня так. Ну не успела я накраситься.

– Тебе так лучше.

– Пожалуйста, не надо.

– Спасибо.

– Ты вежливый сегодня.

– Я ночью всегда вежливый.

– Нежность, что ли, просыпается? – отвечает с улыбкой водитель.

– Ага, тело спит, а нежность так и прет. Приехали, – заезжает машина в темный двор.

– Вы кто?

– Мы по вызову, – говорят двое в халатах и с медицинскими повязками на лице.

– А кто вызывал?

– Родина.

– Идите за мной.

– Подожди, – придерживает надзиратель врачебную бригаду перед какой-то дверью. Смотрит в глазок. На прицеле мать, держит на руках ребенка.

– Ладно, заходите.

– Родина? – спрашивает с порога врач.

– Родина.

Врач с фельдшером проходят в комнату. На полу остаются следы, но никто их не замечает, даже Анна, которая каждый день его моет.

Врач открывает журнал и в третий раз записывает данные.

– Давайте осмотрим вашу девочку.

– Сейчас она будет орать. Не любит, когда ее трогают, особенно чужие, – не доверяю я врачам.

– При температуре сорок любые руки чужие. Ничего, сейчас мы подружимся. Вот так, молодец, умница, какая красивая девочка, – врач старалась выглядеть теплой и заботливой. – Давайте померяем температуру.

Анна вложила градусник под мышку малышке. Та молча согласилась.

– Что принимали?

– Парацетамол.

– Парацетамол после тридцати восьми с половиной не помогает.

Фельдшер, который все это время молчал и стоял у двери, вдруг вставил свое:

– Ушел. Охранник ушел.

Женщина, обернувшись на дверь, сняла маску.

– Наконец-то. Ну, здравствуйте, Анна Родина. Мы приехали за вами. Нет времени вдаваться в подробности, есть возможность вывезти вас из зоны и сегодня же ночью переправить через границу домой.

В комнате повисла тишина. Стало слышно тяжелое дыхание Римки.

– Как это возможно? Почему я должна вам доверять? – осторожно загорались глаза Анна. Какая-то далекая радость начала наполнять ее сердце Римом.

Тут же перед глазами встал Рим, затем его заслонил Борис, которого очень захотелось увидеть, больше чем Рим, быть может, даже простить. Хотя, в чем он был виноват? В том, что вытащил меня из этого порочного круга? Как ни странно, вся та боль, ненависть – она куда-то исчезла. Вина с годами стерлась и превратилась в прощение. Анна только сейчас осознала это. Будто сегодня был день прощения. Прощеное воскресенье: и прощение и воскресение, все смешалось в одной этой ночи.

«Ура! Я смогу лечь в постель на свежие простыни, потом проснуться от этого плена, будто от кошмара, поняв, что это был только сон. Перевернуть подушку на прохладную сторону и спокойно спать дальше».

Я посмотрела на фельдшера, тот попытался улыбнуться в ответ на мою улыбку. Лицо его явно преувеличивало количество наличного счастья.

– Потому что у нас больше не будет такой возможности, и у вас тоже, – поставил ультиматум мужчина. – Вы же знаете, кто вас сдал, и понимаете, почему вы здесь? – дохнул фельдшер чем-то затхлым.

– Не знаю, не хочу понимать, – замкнулась, словно на допросе, Анна.

– Посмотрите на градусник, – напомнила мне женщина. – Сколько?

– Сорок.

– Не падает. Придется колоть. Жалко такую красавицу. Укол болезненный.