– Блюдо с яствами.

– Я уже не в своей тарелке, хочу в твою.

– Тогда давай зайдем сюда, там красивые тарелки, – повел меня Борис в пиццерию, что первой встретилась на пути.

– И пицца у них самая лучшая в Риме, – открыл передо мной дверь Борис.

– Сколько раз я это уже слышала, в разных местах. Что ты на это скажешь? – рассмеялась Анна.

– Это логично. Все готовят на одной кухне. Кухня-то одна – итальянская.

* * *

Мы вышли из порочного круга пиццы, добрые и веселые. У самого входа сидела кошка. Анна нагнулась, погладила ее, та благодарно заурчала.

– Кошки, как время, тоже лечат.

– А коты? – спросил очень серьезно Борис.

– Вчера гладила кота, который живет возле моего отеля. Он осторожно прыгнул ко мне на колени, спросив разрешения. Мы же главные. Смотрю, рядом кошка, позже привратник сказал, что их целая семья, и это его мать. Так вот, кот спрыгнул с моих колен, робко пошел к ней. Она не погнала, хотя кошки гонят свое старшее потомство. Стала его вылизывать. И он заурчал. Коты лечат, когда урчат. Погладь, Борис, вот увидишь.

– Похоже на электрофорез.

– С тобой никогда нельзя серьезно, – взглянула на него сурово Анна.

– Только не говори мне, что с этим котом у тебя серьезно.

Анна рассмеялась, кот спрятался под припаркованную рядом машину.

– Нет, он какой-то несерьезный.

– Я знаю, – погладил Борис по голове Анну, которая продолжала сидеть на корточках. – Я абсолютно точно знаю, что кошкам нужна ласка.

На следующий день мы встроили себя в ландшафт парка виллы Боргезе. И плевать нам хотелось на все условности с высоты холма Пинчо. Объятия и поцелуи – вот что преследовало нас постоянно, вот что не давало расслабиться ни на минуту, настолько неутомимые, словно были одной любвеобильной скульптурой этой виллы. И нам за ласку неплохо платили.

– Давай сегодня без музеев.

– Ты читаешь мои мысли. От шедевров тоже надо отдыхать.

– Просто ляжем на травке у озера.

– Где ты хочешь?

– Прямо здесь, – кинула Анна рюкзак на английский газон. – Представляю, какие здесь раньше творились дела. Кто здесь жил?

– Много кто, всех не упомню, но одной из хозяек усадьбы в девятнадцатом веке была Елена Боргезе, внучка русского графа Бенкендорфа.

– Хорошо с тобой. Ты все знаешь?

– Все, что связано с русской историей.

– Я не об этом, ты знаешь то, что хочу я. Я не знаю, а ты знаешь.

Анна изучала пейзаж, который обрамляли итальянские сосны – пинии. Сейчас там, на самых верхушках, под густыми зонтиками крон прятались ее мечты.

– А что за красивые деревья?

– Пинии, им по четыреста лет.

– Нам бы столько прожить и не стареть.

– Ты бы согласилась всю жизнь на одной ноге?

– Да, а что? Красивая декоративная жизнь.

– А это что за здание?

– Греческий храм Эскулапа.

– Солидный.

– Там дальше еще есть ипподром и зоопарк.

– Какая забавная цепочка: сначала ипподром, потом зоопарк, потом музей. Я люблю лошадей, но ни разу не каталась верхом.

– Хочешь, сходим покатаемся?

– На жирафе хочу, можно? – дурачилась Анна.

– Невозможно. У него шея болит.

– Что так?

– Знаешь, сколько там уже сидит желающих?!

– Пусть сидят, мы будем валяться, – вытянула вверх руку Анна, пытаясь поймать в кольцо образованное пальцами яркое солнце. – Здесь так хорошо.

Всякий раз, оказываясь в Риме, она приближалась к своей мечте настолько, что казалось, вытяни руку – и достанешь, но с мечтами никогда не было так просто, а с женскими – тем более. И вот она уже снова вглядывалась в даль, высматривая в оптический прицел новую жертву, спрашивая себя постоянно: «И почему для достижения мечты, мне приходится заниматься бог знает чем?»

– Почему, кроме нас, никто не целуется?

– Рано еще. Люди стали экономнее, мы экономим не только на деньгах, но даже на чувствах, на страстях, перестали бить посуду, потому что – дорого, как и нервы. «Почему, почему? Потому что не с кем. Никому, кроме нас, в голову не приходит».

– Я думала, они в сердце сначала приходят, потом уже в голову.

– А мне сразу в голову. Потому что душа твоя – игольница из красного шелка, голова – прекрасный букет мыслей в вазе 90-60-90, ну или около того, – красноречиво заметил Борис.

– А бить посуду? Как можно разбить пластиковый стаканчик? – помахала своим пустым Анна. Борис тут же налил ей еще белого. Пока вино торопилось в стакан, он думал, что на это ответить. Анна все время заставляла его думать.

– Не надо стараться преобразить мир, он и так прекрасен.

– Расшифруй, – посмотрела она на меня. На ее переносице возник вопрос.

– Делай, что любишь, только так, чтобы этот мир не испортить.

– Хороший девиз. У тебя получается?

– Нет. Просыпаюсь и чувствую себя самозванцем. Начинаю сам себя звать: «Эй, вставай, хватит валяться, жизнь проходит».

– Я тоже не люблю рано вставать.

– В одиннадцать утра это рано? Как считаешь?

– Ну, все зависит от того, с кем просыпаешься, – задумалась над своими же словами Анна.

– Вот эта самая зависимость и пугает, – отшутился Борис, а про себя подумал: «Очень важно даже не то, где ты уснешь, а где проснешься, в одиночестве ли или среди жены. Укутанный в асфальт своих тревог или блаженный, раскинув части тела так гармонично. Что они сами собой в ночи нашли свое продолжение в твоей женщине».

– Ночь – время расставаться со своими комплексами, – будто услышала слова Бориса Анна.

– Мне иногда кажется, что у тебя их нет.

– Только ночью, – соврала Анна. Иногда она запиралась в ночи и не выходила оттуда часами. Да и куда выходить? Другая комната называлась одиночеством.

– Ночь многим дает надежду.

– А потом ворует.

Анна с Риммой вышли из аптеки на улицу, где купили девочке целый пакет лекарств от соплей и от боли в горле. На улице высокий женский голос прочищал всем мозги. Кричала мать. На ее лице разыгрывалась сцена, которую ставят во всех семейных театрах. Она шла рядом с мальчиком лет пяти. Мальчик держался до последнего, ему было неудобно за свою мать, а она вела себя как капризный ребенок. Кричала на него, постоянно одергивая за руку. Наконец малыш не выдержал и заплакал. Он явно не понимал, чем он провинился. Мама тоже не понимала, поэтому нервничала. Диалог был примерно такой: «Ты меня понимаешь? – Не понимаю. Объясни».