А я слушала звуки его голоса, чувствовала все ускоряющееся биение мощного сердца и умирала от непонятного, неожиданного желания стать ближе. Еще ближе, еще! Слиться с ним, пропитаться им насквозь, чтоб никогда больше не ощущать себя одинокой.

Чтоб даже мысли у меня никогда не возникало, что мой Бродяга может отпустить… Нет! Никогда!

Я уткнулась мокрыми от слез губами в шею, провела раскрытым ртом по дернувшемуся кадыку, выше, выше, словно слепой котенок, тыкаясь лицом в кожу Бродяги, помечая его собой…

И почувствовала, как он дрогнул, как крепче сжались на моих ягодицах сильные ладони, каким твердым, словно каменным он стал подо мной… И понимание, что это на меня он так реагирует, на мою неумелую, глупую ласку, наполнило невероятным ликованием.

Я могу! Я могу его удержать! Я знаю, как!

Воодушевленная, я усилила старания, ощущая, насколько мне это в удовольствие, насколько нравится то, что происходило сейчас, и сам Бродяга, такой растерянный под моим напором, и его сгущавшийся от моих неловких действий аромат возбуждения, и то, как это голову кружит, как с ума сводит…

— Малыш… — Бродяга попытался отстраниться, немного растерянно и очень горячо глядя на меня, — ты чего? Испугалась, что ли?

— Да… — словно в забытьи, шептала я, продолжая покрывать его кожу поцелуями, везде, где удавалось достать, — да… Да… Не уходи… Останься со мной…

— Малыш… — он судорожно вдохнул, попытался увернуться от моих мокрых губ, — я не смогу… Не смогу…

А я, подумав, что он сейчас примется говорить, что не сможет остаться, или, еще чего похуже, что мои самые страшные мысли внезапно сбудуться, обезумев, принялась его гладить, трогать, целовать, все сильнее обхватывая ногами, словно обезьянка баобаб, так, что оторвать от него меня было невозможно, и все это время шептала сквозь слезы что-то бессвязное:

— Нет… Нет-нет-нет…

— Не смогу… — трудно повторил он, — не смогу… Остановиться…

— И не надо! — я едва осознала его слова, такое облегчение затопило! И тут же удвоила усилия, еще сильнее цепляясь, еще больше целуя, добиваясь уже ответной дрожи его крупного тела, — не останавливайся! Не останавливайся…

— Но тебе нельзя еще… — с мукой в голосе попытался возразить он, — больно будет…

— Нет… Нет-нет-нет… — убеждала я его, — не будет… Пожалуйста… Мне надо… Мне так надо…

Бродяга стоял, обратившись в камень, и явно боролся с собой.

А я словно цель себе поставила: переубедить его, покорить этот гранитный утес! И делала для этого все, что могла, все, что подсказывал проснувшийся женский инстинкт.

И, когда ощутила ответ на свои усилия, зарождающееся в глубине его груди низкое , такое волнующее рычание, только сильнее прильнула, только жарче заскользила губами по покрывшейся испариной коже…

И с внутренним ликованием встретила лицом к лицу смерч, через мгновение поглотивший меня…

Глава 31

Когда Ляля, возбужденно блестя заплаканными глазами, прижалась сильнее, вообще никак не реагируя на мучительные попытки Бродяги сохранить хотя бы видимость человека в себе, он проклял все на свете.

Мысленно, конечно же.

Словами через рот получилось только что-то невнятно и вообще неубедительно пробормотать. Типа, нельзя, типа, рано…

А все внутри напряглось радостно и предвкушающе. Организму, уже один раз познавшему сладость предлагаемого, было плевать на доводы мозга, на муки совести и прочий бред!

Хотя не за этим, совсем не за этим шел сюда Бродяга! Даже в мыслях не было!

Просто после разговора с Казом дико захотелось посмотреть на кошечку, убедиться, что она не делась никуда, что спит себе спокойно…

Бродяга надеялся только обрести привычное душевное равновесие, спокойствие от зрелища ее милого, нежного личика, а затем вернуться обратно.

Хазар уже отзвонился, он завершил дела и был на пути домой.

Это значило еще один раунд вообще не легкого разговора, в первую очередь тем нелегкого, что врать нельзя. Родные люди же. Надо правду говорить, какой бы тупой и нелепой она ни была. Прямо в лицо людям, готовым всегда помочь, подхватить в тяжелой ситуации, людям, от которых сейчас зависела жизнь самого Бродяги и его нежной кошечки… Нифига не простым по характеру, да чего уж там, откровенно паршивым по норову людям!

И по реакции Каза, не самой благодушной, Бродяга мог понять, что с Хазаром будет еще сложнее. Он закрытый, может промолчать, а надумать себе много чего… И выдать потом так, что фиг в ответ что-то ляпнешь… И не оспоришь, время будет упущено…

Если бы чужие были люди, Бродяга бы вообще муками совести не терзался, наврал бы с три короба или промолчал, а потом кошку под мышку — и ходу.

Подальше из города, подальше из страны.

Мир большой, затеряться можно…

Но Каз и Хазар такого отношения не заслуживали. И отдавать долг им придется, как ни паршиво от этого на душе…

Опять влезать во все дерьмо, в этот раз уже навсегда, без возможности соскочить.

Год назад, когда Бродяга вышел за ворота зоны и тупо двинул, куда глаза глядят, решение не объявляться было спонтанным, но, как оказалось, самым верным. И пусть друзья знали , где он прячется, но не лезли, благородничали. Да и он им явно ничего не должен был, все долги раздал отсидкой.

Морально освободился.

И вот теперь опять навертел на себя…

Короче говоря, на душе после разговора с Казом был раздрай, и Бродяге требовалась моральная поддержка. Его кошка рыжеглазая. Просто посмотреть, просто лишний раз набраться решимости…

И потому не готов был Бродяга к такой внезапной атаке!

Не готов к тому, что Ляля с порога прыгнет на него, обхватит, примется тереться, что-то шептать сбивчиво и испуганно, и глаза ее, огромные, полные слез и мольбы, окажутся так близко… И будут так искушать.

Бродяга всегда считал себя выдержанным мужчиной. С его нравом и комплекцией невольно приходилось учиться сдержанности…

Бродяга ошибался.

Кошечка своими тонкими, нежными, слабыми лапками уложила его на спину в одно мгновение, и Бродяга сам не понял, как оказался на кровати, сжимая ее неистово, утягивая, сажая на себя верхом.

Она все тянулась к нему, все жалась, терлась, руки скользили неловко, неумело по нему, стягивая футболку, ошпаривая казалось ко всему привычную кожу груди легкостью пугливых касаний, жадностью несмелых поцелуев.

Бродяга отвечал, не мог не отвечать. Целовал мокрые