в ней должны быть книги не только по школьной программе. Он был большим любителем литературы и часто собирал на школьные вечера учеников, рассказывая им прочитанные книги. Потом они читались всеми по очереди. Папа говорил ученикам, что к литературным героям надо относиться как к обычным людям, а то, что они кажутся умнее и необычнее всех живущих людей – это оттого, что про них написали. Я помню, как он поискал глазами среди сидящих перед ним учеников и сказал, что если написать про Василия, тот тоже станет умнее. Все тогда долго смеялись. Папа умел увлечь учеников. Пошутит, а потом скажет что-нибудь важное. Что главное не брать пример с героев книг, а учиться у них думать, становиться на их место или ставить их на свое, сравнивать с собой. Это, конечно, почти то же, что брать пример, но все-таки немного иначе. Учитель литературы тоже сидел на этих вечерах и говорил папе, что многое из того, что слышит, использует на уроках.

Иногда папа читал стихи и говорил детям, что надо учить их наизусть, чтобы потом вспоминать. Попробуйте это сделать, и почувствуете, что стали лучше, как будто умылись, говорил он, улыбаясь, и читал какое-нибудь неизвестное стихотворение Некрасова или Никитина, которое помнил еще с детства. Но сам папа никогда не писал стихов. Он боялся даже прикоснуться к этому, как он говорил, чуду. И часто хмурился, когда на таких вечерах кто-то читал свои неумелые стихи. Он не ругал их, конечно, и не запрещал писать. Но любил только совершенство, только то, что давно уже признано. Мне он говорил, что писать стихи без таланта – кощунство. Наверное, боялся за меня. У каждого свои чудачества.

Среди учащихся, собиравшихся на литературные чтения к моему папе, был студент Гомельского медучилища, местный житель Терещенко Андрей Ильич. Мы с ним дружили. Он часто рассказывал мне о своем училище, о будущей своей работе и как-то, улыбаясь, сказал: «Вот и будут у наших детей родители медики». В ответ на это я, скрывая от него улыбку согласия, убежала в другую комнату. Когда я окончила семилетку, Андрей так же ласково, с улыбкой, как умел это делать только он, уговорил меня отвезти документы в медучилище. Мы поехали вместе с Андреем. Документы мои приняли, возвращались мы из Гомеля радостные, словно сделали одно из главных дел в своей жизни, и Андрей говорил: «Давай после училища работать вблизи своих родителей, чтоб было кому помогать нам деток растить». В ответ он услышал: «Ох и болтун же ты! Далеко нам с тобой до деточек. После училища надо на свои ноги стать, чтобы на себя надеяться, а не на родителей». Но Андрей твердил свое: «Мой отец часто обращает на тебя внимание, когда ты ходишь за водой к кринице или стираешь белье на речке, и говорит мне, какая у Леонида Алексеевича дочка – и вежливая, и добрая, и трудолюбивая. Вот бы нам такую невестку». И правда, вскоре мне повстречался отец Андрея, который с улыбкой сказал, как будто это было решено: «Ну вот и хорошо. Будут у меня свои медработники. Возможно, поживем мы со своей старухой подольше». Странно, но после всех шуток Андрея я встретила эти слова совсем без удивления, как будто их сказал не только знакомый, но и близкий человек.

Но хорошему не суждено было сбыться. 22 июня 1941 года я поехала поделиться своей радостью, что буду студенткой медучилища, к своей тете Паше в поселок Кремлевка Краснопольского района, в пятнадцати километрах от Будища. При въезде в Кремлевку услышала страшное слово «война». На скамеечке сидел дядя Евдоким, муж моей тети Паши, и играл грустные мелодии на гармошке, женщины с мужьями танцевали и плакали, это было что-то такое, что трудно объяснить словами. Дядя Евдоким продолжал играть грустные песни на гармошке, женщины продолжали плакать. К восьми часам утра всем мужчинам приказано было явиться к сельсовету для отправки в военкомат. Среди них был и дядя Евдоким. Через три месяца тетя Паша получит похоронку и останется с тремя малолетними детьми. От голодной смерти ее спасет швейная машинка, которую ей подарил мой папа на свадьбу.

Я сразу же помчалась сколько было силы домой, чтобы успеть попрощаться с папой. Боялась, что опоздаю. Но он еще был дома. Ему было приказано оставаться на месте до того времени, пока не будут мобилизованы все подлежащие призыву, и он ушел с последним отрядом. Провожала папу за деревню, пока уезжающим не приказали садиться в грузовик, вся наша семья: дети – Тоня, Фруза, Миша, Леня, Верочка и Витя, бабушка Акулина и жена Христина Павловна, единственная кормилица и хозяйка. Старшей Тоне, то есть мне, за месяц до этого исполнилось четырнадцать лет.

Перед отъездом папа успел взять в колхозе трех лошадей с двумя телегами для нашей эвакуации и наказал нам немедля отправляться на восток. Он попросил ехать с нами и своего ученика, выпускника школы Карпеченко Ивана, потому что маме одной с такой семьей, коровой и лошадьми трудно будет управиться. Иван охотно согласился. Он был сиротой, жил у нас почти все время, потому что не хотел жить с мачехой, она плохо к нему относилась, а мой папа его любил.

Вот так мы и отправились назавтра в путь. Иван очень боялся бомбежки. Как только услышит гул самолета, бросает телегу и бежит прятаться, несмотря на то, что на телеге остались дети и старуха. Это было какое-то предчувствие смерти от бомбежки, что в скором времени и случилось.

Вскоре к нам присоединилось несколько подвод с беженцами из Гомеля. Стало не так одиноко, у гомельчан было много детей, на остановках мы разжигали небольшие костры и вместе готовили еду.

Было до слез обидно, когда в некоторых селах, которые мы проезжали, крестьяне плохо к нам относились. Запомнилось одно большое село в Сумской области. Когда мама подошла к колодцу, чтобы набрать воды, попить детям и напоить лошадей, несколько женщин окружили колодец и диким криком начали кричать: «Не дадим воды, пусть подохнут ваши жиденята, идут наши избавители, мы заживем при них богато и счастливо». Мы так и уехали без воды.

Усталые, мы остановились в одном из сел на ночлег, уснули, а проснувшись, не нашли свою парку лошадей. Осталась одна лошадь и корова. Горю нашему не было конца, плакали дети, а маме и бабушке было не до слез, они решали, как ехать дальше. Надели на корову хомут, бабушка взяла ее за повод, и наша