начиналась хозяйственная деятельность русского племени и рядом с военными гарнизонами оседал мирный земледелец и промышленник, недавно пришедший из «верховых» городов. Наконец, центр государства, в котором крестьяне бросали свою пашню, посадские оставляли свой посад, служилые люди «пустошили» свои поместья и вотчины, а монастыри прибирали к своим рукам брошенное и запустошенное, представляет собой некоторый хаос, образовавшийся на развалинах прошлого порядка, и тем напоминает нам «дикое поле», на котором в таком же хаотическом брожении носились элементы этого прошлого порядка, еще не улегшиеся, да вряд ли и способные улечься в какую-либо форму гражданственности и образовать собой новый порядок.

Теперь нам предстоит познакомиться с теми внутренними движениями в московском обществе и государстве, которые происходили в XVI веке и привели государство, изученное нами, к серьезнейшему кризису и смутам.

Мы следуем тем из наших писателей, которые полагают, что Смута начала XVII века имела корни в московской жизни, а не была сюрпризом, приготовленным Московскому государству польскими «кознями» и папской «интригой». Разумеется, мы назвали бы политику Речи Посполитой и папской курии недальновидной и неискусной, если бы она не умела вовремя понять и оценить происходившие в московской жизни замешательства и если бы она не пыталась извлечь из них свою пользу. Но мы не думаем, что эта политика могла привить здоровому политическому телу заразу междоусобия и могла поднять народные массы друг на друга без причин, лежавших в их быте. Думать так – значит отказываться от всякой надежды понять действительное значение Смуты и правильно объяснить ее происхождение.

Московские люди, жившие в условиях, в которых созревала Смута, чувствовали ее приближение. Без привычки к свободному и простому изложению наблюдений и впечатлений, они в своих писаниях оставили нам не ясно выраженные опасения и предчувствия бед, но намеки, смутные и тревожные, смысл которых, однако, остается вне сомнений. Из памятников письменности того времени всех яснее говорит о грядущих бедствиях известная «Беседа Валаамских чудотворцев», составленная во второй половине XVI века, в те годы, когда уже стал ясен разброд населения и упадок хозяйства в центральных и западных местностях государства. Обращая наблюдаемые в действительности факты в пророческое предсказание чудотворцев, «Беседа» говорит, что «при последнем времени» запустеют волости и села «никим гоними», «люди начнут всяко убывати, и земля начнет пространнее быта, а людей будет менше, и тем досталным людям будет на пространной земле жита негде». Это, разумеется, не предсказание; предсказание начинается там, где автор говорит, что «царие на своих степенех царских не возмогут держатися и почасту пременятися начнут». Писавший во времена Грозного и призывавший читателя молиться «за царя и великаго князя и за его царицу и великую княгиню и за их благородный чада», автор в действительности не мог видеть частой смены царей и додумался до нее путем пессимистических размышлений. Московская жизнь представлялась ему в безотрадном свете благодаря «царской простоте», «иноческим грехам» и «мирскому невоздержанию», он понимал, что дело идет к общему потрясению, и представлял себе его по-своему. Та же мысль о близости потрясений была и у князя Курбского, когда он из Полоцка писал Грозному в 1579 году, что те «не пребудут долго пред богом, которые созидают престол беззакония», и грозил царю скорой погибелью «со всем домом» за то, что он «пустошит землю свою и губит подручных всеродне». Рядом с подобными не вполне вразумительными литературными иносказаниями в одном официальном акте 1584 года находим совершенно ясное, хотя и короткое, указание на общественный кризис и «тощету». Этот акт – приговорная о тарханах грамота, поводом к которой было «многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и в поместьях» и выход из-за служилых людей крестьян, то есть уже знакомый нам упадок служилых земельных хозяйств. Таким образом, в московском обществе и правительственной среде существовало представление о том, что дела в государстве идут неправильным путем, не в должном направлении, и русские люди чувствовали близость той или другой развязки[22].

Конечно, из разговоров с русскими же людьми – непосредственно или через других своих соотечественников – узнал известный Джильс Флетчер обстоятельства московской жизни его времени. Он был в Московском государстве в 1588–1589 годах, а в 1591 году была уже издана в Лондоне его книжка «Of the Russe Common Wealth». В V главе этого труда Флетчер сообщает между прочим, что младший брат царя Феодора Ивановича Димитрий живет далеко от Москвы, под надзором и охраной матери и ее родных, но, как слышно, жизнь его находится в опасности от покушений со стороны тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Раньше смерти царевича Флетчер знал ее вероятность; ему был известен даже слух о том, что царевича хотели извести ядом, – тот самый слух, который впоследствии мелькает в различных русских сказаниях. Заключая рассказ о роде русских царей, в конце V главы, Флетчер замечает, что, по-видимому, царский род «скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих» и это произведет переворот в Русском царстве. В глазах Флетчера ожидаемый переворот не должен был ограничиться простой сменой владетельных лиц. В IX главе, при описании опричнины и опал Грозного, он говорит, что политика Грозного и его, с точки зрения Флетчера, «варварские» поступки, хотя и прекратившиеся с воцарением Феодора, так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно кончиться не иначе, как междоусобием (a civill flame). В то же время Флетчер соображал, что в этом междоусобии или восстании, если оно произойдет, руководство и решающая роль должна принадлежать войску (the militarie forces), а не народной массе и не знати (nobilitie); в этом смысле составил он заключение к X главе. Итак, Флетчер, бывший в Московском государстве всего несколько месяцев, успел не только подметить признаки критического положения дел в Москве, но и предсказать возможный исход из этого положения. Прекращение династии ему казалось вероятным более чем за восемь лет до кончины царя Феодора; он предсказывал «всеобщее восстание» более чем за десять лет до самозванщины. Очевидно, что для самого Флетчера или же для тех англичан, с которыми он видался в России и которые знали хорошо русские дела, русская жизнь представляла совершенно ясные свидетельства переживаемого ею тяжелого перелома.

В чем же заключался этот перелом?

В основании московского государственного и общественного порядка заложены были два внутренних противоречия, которые чем дальше, тем больше давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих противоречий можно назвать политическим и определить словами В. О. Ключевского: «Это противоречие состояло в том, что московский государь, которого ход