Пилот сделал над моей палаткой три захода, один за другим, каждый раз сбрасывая по две коробки. Затем самолет скрылся за гребнем, и я вновь остался один. Тишина окутала ледник, я почувствовал себя уязвимым, потерянным, брошенным и понял, что всхлипываю. Обескураженный, чтобы прекратить это безобразие, я громко матерился, пока не охрип.

11 мая я рано проснулся. Было ясно и относительно тепло – двадцать по Фаренгейту. Испуганный хорошей погодой и психологически неподготовленный к началу настоящего восхождения, я, тем не менее, спешно упаковал рюкзак и отправился на лыжах к основанию Пальца. Две предыдущих экспедиции на Аляску научили меня, что нельзя позволить себе терять редкие дни с отличной погодой.

Небольшой нависающий ледник выступал из ледяного купола, ведя вверх через северную стену Пальца, словно парапет. Я планировал двигаться по нему до скального выступа посередине, и таким образом обойти уродливую и лавиноопасную нижнюю половину стены.

Парапет на поверку оказался чередой пятидесятиградусных ледяных полей, укрытых рыхлым снегом по колено, скрывающим многочисленные трещины. Из-за него двигаться было трудно и утомительно. Когда я через три-четыре часа перевалил через верхний бергшрунд, то был полностью измотан, даже не приступив к настоящему скалолазанию. А оно должно было начаться чуть выше, где лед сменяла вертикальная каменная стена.

Гладкая скала, покрытая шестью дюймами крошащегося инея, не выглядела многообещающей, но слева от основной глыбы был узкий уголок, глянцево сверкавший замерзшими потеками воды. Ледяная полоска поднималась на триста футов, и если лед окажется достаточно надежным, чтобы удерживать зубья моих ледорубов, этот путь может оказаться проходимым. Я перебрался через низ уголка и осторожно вонзил один из моих инструментов в двухдюймовый лед. Твердый и податливый, он был тоньше, чем мне бы хотелось, но в целом вселял надежду.

Подъем был настолько крутым и открытым, что у меня кружилась голова. Под вибрамовыми подошвами стена падала на три тысячи футов к грязному, изборожденному лавинами цирку ледника Ведьмин Котел. Наверху скала грозно поднималась к вершинному гребню еще на полмили. Каждый раз, когда я взмахивал одним из ледорубов, расстояние сокращалось еще на двадцать дюймов.

Два тонких острия из хром-молибдена, воткнутые на полдюйма в потек замерзшей воды – вот и все, что удерживало меня на скале, что удерживало меня в этом мире. И все же, чем выше я понимался, тем более спокойным становился. В начале сложного, особенно – сложного одиночного восхождения, постоянно чувствуешь, как бездна тянет тебя назад. Чтобы противиться ей, требуются невероятные сознательные усилия, ты не смеешь терять бдительность ни на мгновение. Песня сирен, звенящая из пустоты, доводит тебя до грани, делает твои движения отрывистыми и неловкими. Но ты продолжаешь двигаться вверх, и постепенно привыкаешь к беззащитности, прикосновению рока, начинаешь верить в надежность своих рук, и ног, и головы. Ты учишься доверять самоконтролю.

Шаг за шагом твое внимание настолько фокусируется, что ты больше не замечаешь ни содранной кожи на пальцах, ни спазма в бедрах, ни напряжения, поддерживающего постоянную концентрацию. Твои усилия тают в состоянии, близком к трансу, восхождение превращается в сон с открытыми глазами. Часы пролетают, словно минуты. Накопившаяся суета каждодневного существования – помрачения сознания, неоплаченные счета, упущенные возможности, пыль под кроватью, надежная тюрьма собственных генов – все это на время забыто, вытесненное из мыслей всепобеждающей ясностью цели и серьезностью задачи.

В такие моменты ты чувствуешь, как в груди разгорается нечто, напоминающее счастье, но это не то чувство, на которое следует слишком полагаться. В одиночных восхождениях все держится почти лишь на одной дерзости – не слишком надежном клее. Позднее на северной стене Пальца я почувствовал, как он улетучивается с единым взмахом руки.

Я набрал от ледника уже почти семьсот футов лишь на передних зубьях кошек и остриях ледорубов. Лента замерзшей воды закончилась, за ней последовал хрупкий панцирь ледяных выступов. Едва способный выдержать вес человеческого тела, этот иней был толщиной в два-три фута, так что я продолжал двигаться вверх. Стена, однако, становилась немного круче, а ледяные выступы – тоньше. Я отдался во власть медленного, гипнотического ритма – взмах, взмах, удар, удар, взмах, взмах, удар, удар – когда мой левый ледоруб звякнул о диоритовую плиту в нескольких дюймах под слоем инея.

Я попробовал слева и справа, но всюду натыкался на скалу. Стало ясно, что меня держит лед с плотностью черствого хлеба и от силы пять дюймов толщиной. Подо мной было три тысячи семьсот футов пустоты, и я балансировал на карточном домике. Горло свел кислый привкус паники. Перед глазами поплыло, я часто задышал, коленки тряслись. Я перебрался на несколько футов вправо, надеясь найти лед потолще, но мог лишь тупить ледоруб о камень.

Неловко, окостенев от страха, я начал спускаться. Иней постепенно стал толще. Опустившись примерно на восемьдесят футов, я вновь обрел относительно надежную поверхность. Я надолго замер, чтобы дать нервам успокоиться, а затем откинулся и посмотрел вверх на стену, в поисках надежного льда, удобных расслоений породы, хоть чего-нибудь, что могло открыть дорогу через замерзшие скаты. Я вглядывался, пока не заболела шея, но так ничего и не нашел. Восхождение было закончено. Оставался лишь один путь – вниз.

Но мы мало знаем, пока не попробуем сами, как много неукротимых порывов скрыто в нас, зовущих через ледники, и потоки, и в опасную высь, даже против воли рассудка.

Джон Мьюир “Горы Калифорнии”

Но заметил ли ты неприметный изгиб уголка рта Сэма Второго, когда он глядит на тебя? Это значит, ему не хочется, чтобы ты называл его Сэмом Вторым, это во-первых, а во-вторых, это значит, что в левой штанине у него обрез, а в правой – крюк, и он готов убить тебя любым из них, стоит лишь дать повод. Отец взят врасплох. Обычно в подобных случаях он говорит: “Да я пеленки тебе менял, сопляк!” И это – не самая уместная реплика. Во-первых, потому, что это ложь (девять пеленок из десяти меняют матери), а во-вторых, поскольку это постоянно напоминает Сэму Второму о том, что его бесит. А бесит его то, что он был маленьким, когда ты был большим, но нет, не это, его бесит, что он был беспомощным, когда ты был силен, но нет, и это не так, его бесит, что он был зависим, когда ты был необходим, но не совсем, его сводит с ума, что когда он любил тебя, ты даже не заметил.

Дональд Бартельм “Мертвый отец”

После спуска с Пальца Дьявола, метель и сильный ветер три дня удерживали меня в палатке. Часы текли медленно. Пытаясь пришпорить их, я выкурил одну за другой все свои сигареты и запойно читал. Когда я прочел все, на чем были буквы, оставалось изучать узор рипстопа[5], вплетенного в верхнюю часть палатки. Этим я и занимался часами, лежа на спине, не прекращая яростный спор с самим собой: должен ли я возвращаться на берег, как только погода улучшится, или стоит подождать здесь и вновь попытаться взойти на гору?