запахом пота и страха. Моя одежда промокла от пота тел, поддерживавших меня. Слава богу, мама не заставила меня надеть пальто, которое она упаковала, — я бы умерла от теплового удара.

Мне хотелось пить, но воды не было. Мне никогда раньше не было так жарко. Никогда в жизни мне так не хотелось пить, и я понятия не имела, смогу ли я попить, когда мы доберемся до места назначения. Вдобавок к обезвоживанию муки голода были просто невыносимыми. Образы еды плавали перед моими глазами, дразня меня. Мама беспомощно стояла рядом со мной. В этот раз она ничего не могла сделать, чтобы помочь мне. Я попыталась собрать всю свою силу воли и убедить себя, что могу обойтись без еды и воды, что я достаточно сильна.

Я положила голову на поясницу женщины, стоявшей передо мной. Должно быть, я заснула стоя. Сесть было физически невозможно, просто не хватало места. Какое благословение, что женщина позволила мне использовать ее в качестве подушки. Я чувствовала себя так, словно мы зависли в пространстве, в невесомости. Мы превратились в спрессованную биомассу, было невозможно двигаться по собственной воле. Я пыталась сказать маме, что мне нужно в туалет. Но она меня не слышала. Отвратительный запах, окутавший вагон, подсказал мне решение. Мы делали то же, что и скот. Мы опорожнялись прямо там, где стояли.

Хотя мне было всего пять лет, я философски приняла ситуацию как неизбежную. Я слышала о стольких других людях, отправленных в таких же вагонах на погибель… теперь я смиренно пришла к выводу, что просто настала и наша очередь.

Стоять в одном положении, прижатой к другим изнемогающим людям, оказалось страшным испытанием. Путь казался бесконечным, а те несколько солнечных лучей, что проникали через зарешеченное окно высоко наверху, казалось, никогда не достанут до меня. Я отчаянно хотела, чтобы поезд остановился и наше мучение закончилось.

Поскольку был разгар лета, день длился бесконечно, но в конце концов последние лучи вечернего света сменились кромешной тьмой. Неспособность видеть дала мне короткую передышку от всего этого непереносимого ужаса.

Тем не менее с наступлением темноты стоны и крики только усилились. Как будто нужно было напоминать, что мы направляемся в страшное место.

Я вернулась к тому состоянию сознания, в котором пребывала, когда сидела одна в нашей комнатке в Стараховице. Мысли уплывали, эмоции отключили меня от ситуации. Я не знаю, как долго мы ехали и как долго я находилась в этом полуобмороке. Я оказалась на промежуточной стадии между сном и осознанием, когда разум теряет перспективу, четкие границы реальности становятся размытыми, а мозг наполняется колеблющейся пустотой, безмолвными движущимися очертаниями, которые со звуками расходятся вокруг тебя.

Мы все еще двигались вперед, когда наступил рассвет. Наше путешествие, казалось, длилось уже целую вечность. На самом деле прошло около тридцати шести часов, прежде чем поезд замедлил ход и, дрожа, остановился, сопровождаемый мощным выбросом пара. Я услышала звук отодвигаемого стального засова, затем на нас обрушились отрывистые резкие немецкие команды.

Внезапно нас ослепил свет.

Глава 10. Прощай, папа

Аушвиц II, он же лагерь уничтожения Биркенау, оккупированная немцами Южная Польша

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 30 ИЮЛЯ 1944 ГОДА / МНЕ 5 ЛЕТ

Моим глазам потребовалась секунда или две, чтобы привыкнуть к яркому свету. Он исходил от полоски голубого неба над силуэтами голов женщин — дверь вагона открыли. Крики ужаса смешались с хорошо знакомыми гортанными командами, которые не нуждались в переводе.

— Raus, raus, raus. Alle Juden, raus. Schnell[11].

И вот мы здесь, наконец. Биркенау — самая смертоносная часть огромного комплекса Освенцим, он же Аушвиц. Мы добрались до буферов. Небольшая железнодорожная сортировочная станция, которая для 1 100 000 евреев знаменовала собой конец пути и конец их бренной жизни.

Все рельсы оккупированной Европы змеились к этой платформе. Все, что мы с моими родителями пережили за предыдущие пять лет, привело нас в итоге к этому моменту. Отсюда, как мне вскоре предстояло выяснить, было всего несколько сотен метров до Крематориев II и III, к каждому из которых была пристроена газовая камера. Немецкая продуктивность в самом отвратительном ее проявлении.

Весь хаос происходящего был ошеломляющим и непостижимым для понимания ребенка. Щурясь от резкого солнечного света и задыхаясь от жажды, женщины спустились с поезда из Стараховице. Я видела, как они вздрагивали, когда немцы продолжали кричать на них. Затем настала моя очередь. Моя мать помогла мне спуститься на платформу, и так, в возрасте пяти лет и десяти месяцев, я шагнула в самое сердце нацистской системы ценностей. Сто пятьдесят голодных, обезвоженных, запуганных, дезориентированных, потерявших близких женщин и я.

Для немцев несчастные пассажиры моего вагона для скота символизировали все мировое зло. И теперь их ждали газовые камеры лагеря уничтожения Биркенау. На платформе надо мной возвышалось море людей, но, повернувшись налево, я смогла разглядеть скопление толстых кирпичных дымоходов высотой около 9 метров, извергающих дурно пахнущий дым. Справа от меня были Врата Смерти, ворота из красного кирпича, выложенные аркой, через которую поезда прибывали на самую отвратительную конечную станцию, которую когда-либо знал мир.

Прямо передо мной, насколько хватало глаз, на многие километры, почти до горизонта, тянулись бараки. Размер лагеря был легко сопоставим с европейским городком среднего формата. Он был рассчитан на одновременное содержание более 120 000 заключенных, что в три раза превышало население Томашув-Мазовецки.

В одной руке мама сжимала свой маленький чемодан, а в другой мою руку. Мы стояли в водовороте страха и смятения. Нас окружали вооруженные солдаты, выкрикивающие приказы, но я не могла оторвать взгляда от лающих, истекающих слюной собак, которые были такого же роста, как и я.

— Мама, собаки сейчас съедят меня. Они настоящие убийцы.

— Нет, это не так, Тола. Они тебя не тронут. Они обучены убивать, но только если ты побежишь. Ты ведь не собираешься бежать, правда?

— Нет, мама.

— Тогда беспокоиться не о чем.

Спазмы ужаса в моем животе отпустили, ее слова успокоили меня. Мама всегда говорила мне правду, и я поверила ей. Она часто говорила мне, что сейчас произойдет, и, конечно же, так и происходило. Поэтому я доверяла ей. Как всегда, ее спокойствие поддерживало меня в минуты смятения.

Я снова внимательно оглядела собак, пытаясь определить их размер. Солдаты держали их на коротком поводке. На них были намордники, и я сказала себе, что буду стоять так тихо, что им и в голову не придет, что я собираюсь бежать.

Потом моя мама произнесла страшные слова:

— Тола, мне придется оставить тебя одну на