Я ошеломленно молчала.

— Я должна найти твоего отца. Я должна знать, что с ним происходит. Ты стой здесь и не уходи. Не двигайся с места. Подержи чемодан. Не позволяй никому брать чемодан. Ты понимаешь? Ты можешь сделать это для меня?

— Хорошо, мама. Конечно.

— Не волнуйся, я вернусь очень быстро.

С этими словами она нырнула в толпу и направилась по платформе к задней части поезда. Я на время потеряла ее из виду и почувствовала укол тоски. Затем, сквозь бурлящую массу людей, я снова мельком увидела ее рядом с моим отцом. Мне хотелось подбежать и присоединиться к ним. Но я осталась на месте, как велела мне мама. Мои родители обнимались, целовались и оживленно разговаривали.

Сейчас, оглядываясь назад, я все еще поражаюсь тому, на какую авантюру пошла мама, и тому доверию, которое она мне оказала. И вот я, которой еще не исполнилось шести лет, стою совсем одна в самом опасном месте на земле, в толпе растерянных и напуганных людей, в окружении убийц, во власти эсэсовцев и всего в нескольких сотнях метров от ближайшей газовой камеры.

Я сосредоточилась на чемодане, вцепившись в его ручку так, будто от него зависела моя жизнь. У меня было поручение, которое нужно было выполнять. Моей миссией стала защита одежды моей семьи, наших последних вещей. Я сосредоточилась на этом изо всех сил. Мне было очень страшно, но ответственность придала мне смелости. Никто не собирался забирать этот чемодан. Помните ту девочку, которая в возрасте трех лет была готова сражаться с немцем, чтобы спасти свою любимую белую шубку?

Я попыталась превратиться в статую, крепилась духом как могла, потому что собаки смотрели на меня. Боковым зрением я видела отряды людей в грубой полосатой униформе, забирающихся в вагоны для скота. Их глаза видели трагедию, разворачивающуюся перед ними, но они проявляли безразличие. Ни малейшего следа эмоций. Все эти люди слишком много повидали. Теперь ничто не могло их шокировать.

Они вытаскивали трупы людей, умерших в пути, убирали ведра, служившие туалетами и, словно в трансе, протирали деревянные полы.

Предполагалось, что рабочие приведут вагоны в презентабельный вид для повторного использования, так как поезд вскоре отправится в другое гетто или лагерь, чтобы забрать оттуда новые человеческие грузы. Они должны были убрать все свидетельства жестокости, которой подверглись женщины, поддерживавшие меня в пути, чтобы солдатам во время следующей облавы было легче согнать еще одну группу жертв, отправляемых в Биркенау. Эти еврейские санитарные бригады были всего лишь еще одним обыденным, но важным компонентом, необходимым для обеспечения гладкого течения нацистского геноцида.

Несмотря на ужас, я была заворожена безумием, кружившимся вокруг меня. Я чувствовала себя в эпицентре урагана. Сжимание чемодана каким-то образом изолировало меня от турбулентности, раскачивающей платформу. Все это время я держала в поле зрения родителей. Они обнялись в последний раз, а потом папа исчез. Мое сердце упало.

Мама снова появилась рядом со мной, всхлипывая.

— Тола, мы с тобой остаемся в Освенциме, а папа — нет.

Каким-то образом отец узнал, что его отправляют в Дахау. Но сначала ему нужно было сделать татуировку в Освенциме — без нее в Дахау, где бы и чем бы он ни был, не отправляли. Осознать всю чудовищность того, что говорила мама, казалось невозможным.

Удары судьбы продолжали сыпаться на нас.

— Лучшего папиного друга в пути задушил обезумевший человек, представляешь? Но ты не волнуйся, папа в безопасности. Он любит тебя и посылает тебе воздушные поцелуи.

Она говорила о Аароне Гринспене, который жил в одном квартале от нас в Томашув-Мазовецки. Он был не единственным человеком, убитым в вагоне, где везли отца. Несколько других мужчин погибли в массовой драке, которая произошла во время переезда. В вагоне не было немцев, которые могли бы вмешаться, и поэтому ничто не могло помешать одним мужчинам наброситься на своих врагов, кого-то, кто обидел их в Стараховице. Межличностные конфликты соперничающих группировок освещаются в книге историка Кристофера Браунинга «Вспоминая о выживании».

В папе не было ни капли жестокости. Он заболел после отъезда из Стараховице: мама сказала, что его голова и тело были покрыты фурункулами и что он выглядел ужасно.

По всей вероятности, он подхватил инфекцию, которая обострилась на фоне стресса и антисанитарных нечеловеческих условий в вагоне для перевозки скота.

С папой исчезли последние остатки уверенности и надежды. Он всегда присутствовал в моей жизни. Он всегда возвращался в конце дня, каким бы плохим ни был день. И теперь эта стабильность испарилась. Я утешала себя мыслью, что, по крайней мере, он был жив, а я была с мамой.

И тут мама снова удивила меня.

— Раздевайся, — сказала она.

— Раздеваться?

— Да, давай, снимай одежду.

— А зачем же, мама? — спросила я.

— Они проверяют нас на наличие уродств или болезней. Если на теле окажутся повреждения, вот что произойдет с нами, — сказала она, указывая на дым, вырывающийся из трубы крематория.

Я не совсем поняла, что она имела в виду, но тон, каким мама сказала мне это, прозвучал достаточно зловеще, и я повиновалась. Мы сняли с себя испачканную одежду прямо рядом с поездом. Меня окружали десятки худых, бледных, обнаженных женщин, безуспешно пытающихся защитить свою наготу от взглядов ухмыляющихся, злобных нацистов.

— Как я выгляжу? — спросила я, совершая пируэт голышом на платформе рядом с вагоном для перевозки скота.

— Ты прекрасно выглядишь. Идеально, — ответила мама.

— А ты, мама? — спросила я.

Проработав более девяти месяцев на военном заводе от рассвета до заката, мама стала призрачно-белой. За все это время она почти не видела солнца. Цвет ее лица был явно нездоровым.

— Я тоже в порядке, — неубедительно сказала она.

Мама начала хлопать себя по щекам, чтобы придать своей бледности малиновый оттенок и попытаться пройти проверку на неизбежном медицинском отборе. Очень важно было выглядеть достаточно здоровой, чтобы работать. Болезненный внешний вид означал мгновенную смерть. У других женщин были похожие мысли, и они все пытались привести в порядок свою кожу.

Внезапно взгляд мой упал на двух женщин, которые тоже увидели дым, исходивший из печей, и бросились бежать, совершенно голые. Какой-то немец закричал во весь голос.

— Halt. Oder wir schießen[12].

Женщины продолжали бежать. Раздалась автоматная очередь, и они упали, как тряпичные куклы. Я была в ужасе. Эти бедные женщины точно знали, что такое дымоходы. Они последовали своим первобытным инстинктам и попробовали спастись, хотя это было бесполезно. Теперь, все эти годы спустя, я утешаюсь тем, что женщины погибли мгновенно. Если бы они попали