– Твоя вода? – Траурница без сил опускается на стул и берет стакан с боржоми.

Во мне зудят раздражение и отвращение. Она шумно глотает, кадык ходит вверх-вниз, на лбу тусклые бисерины пота. Она прячет глаза, я отвожу свои. Да какого черта я ее пригласил?!

– Жарко, – глухо говорит она.

– Да. – Я смотрю сквозь красные пыльные листья; за ними надрывает лошадиные силы тяжело груженная дорога.

– В пятницу на следующей неделе открывается выставка моих работ. Пойдешь?

– Да, – я открываю меню. – Что будешь?

– Ничего не хочу, – она машет головой. – Нет. Пива.

Ее руки бессильно лежат на столешнице, на большом пальце след красного масла. Траурница замечает мой взгляд и прячет палец в кулаке.

– Хотелось закончить… – Ее глаза избегают мои, мои – ее. – Ты что-нибудь пишешь? Я… Мне хотелось бы…

– Нет, – отрезаю я любопытство одним словом.

Жара, жара, жара. Между лопаток течет пот, по ее лицу – тоже. Она вытирает его бумажной салфеткой, на столе ее скомканный платок. Мои глаза блуждают по летней площадке, на которой, кроме нас, никого нет. Одна, вторая, третья кружка пива. Меня начинает клонить в сон, ее смуглые скулы краснеют.

– Я сейчас, – заплетающимся языком говорит она. Мне кажется, она уйдет, но она остается. Ее лицо в ладонях, черные глаза сверкают сквозь пальцы.

– Сейчас, – бормочет она и кусает мякоть своих ладоней. – Вот посмотри, – протягивает мне руку, на ладони вдавленный красно-синий след острых зубов. – А вот, – поднимает рукава, предплечья цветут синими, красными, желтыми отпечатками. – Я ждала… – с жалобной укоризной говорит она и тут же резко вскидывает голову. – Нет! Не говори! Ничего не говори!

Мы молчим, солнце жарит июльским зноем, ее голова лежит на скрещенных руках.

– Как в трясине, – бормочет она. – Плыву, плыву. Не выплыву…

Я тоже в трясине, раздавленные ирисы пахнут болотом и тиной. Меня засосало. Как я сразу не понял?

– Я хотела сама… А потом взяла да и привела к себе мужика. Ты его не знаешь… Никого не знаешь… Да и зачем? – Она хохочет. – Не смогла! Чуть не стошнило! Гадость!!! – Она хватает себя за горло и жалобно стонет. – Зачем? Зачем вспомнила? Сейчас стошнит… Мне в туалет…

Мне кажется, она уйдет; но она остается. Небо взрывается громом, волоча за собой шквал ветра. Меня снова окатывает пылью искусственных листьев.

– Ты помнил меня? – Ее противоестественно длинные глаза режут мое лицо пополам, я отворачиваюсь.

– А я помнила! – кричит она. – Помнила!

Траурница обхватывает влажными ладонями мои руки, я терплю. Мне жаль ее и себя. У меня все так же.

– Так хочется… Так хочется… ударить тебя по лицу. Звездануть! – Она взмахивает рукой, я обрезаю ее глазами. – Нет! Прости! – Ее голос снова курится тоской. – Ночи не сплю. Душа болит, руки кусаю. Смешно, да? – Ее зрачки ищут мои, я смотрю в стол. – Глаза закрою, целю в себя… – Она запинается, проталкивая слова. – …У меня ружье есть. Вот его и вижу. Бах! Голова вдребезги! А вместо этого… – она хохочет. – Рву зубами подушку! Дура! Ой, какая дура! Скажи?

Ее слова тонут в вое ветра, он накрывает нас собой и пылью с земли и искусственных листьев.

– Я красивая? – Глаза черной пантеры тревожно бегут по моему лицу. – Скажи! Красивая?

Я киваю, она гладит мне пальцы.

– Знаю, знаю, – бормочет она. – Уедешь… Уедешь, и все. Но только хочется по полной. Так… Оторвать у жизни кусок, выдрать с мясом, а потом… Да что там потом! Потом разницы нет. Понимаешь?!

Я киваю, гром и дождь бьют по красным виноградным листьям. Я уеду. Разницы нет. Разницы нет… Не потом, а сейчас. Именно сейчас. Нет разницы!

– Пойдем ко мне, – просит она.

– Не сегодня. – Я тороплюсь, мне нужно идти.

– Пойдем! – требует она. – Ну же!

– Спасибо, – я целую ей пальцы и ухожу. Она плачет одна за столом.

* * *

Гроза и ветер рвут из рук красный зонт, выворачивая спицы наружу. Искусственный красный цветок закрывается над ее головой, на лице пылают алые губы и скулы в красном свете зонта, я за ее спиной.

– Ты?! – Я слышу вокруг себя шум дождя, в телефонной трубке – ее голос, он щекочет мне живот.

По асфальту, ворча, несется река, в ней взрываются брызгами капли дождя. Ее ноги по щиколотку в холодном весеннем дожде.

– У тебя маленькие ступни. – Мне сжимает низ живота. – Я хочу взять их в ладони, чтобы согреть.

Она спотыкается, ветер накрывает ее распустившимся цветочным зонтом. Она молчит, я улыбаюсь. Какая разница, что в ее голове?

– Ты где? – тихо спрашивает она и сразу разворачивается ко мне.

Ее лицо пылает пожаром зонта, в кружеве радужки кипит стоградусный кофе. Красный зонт валится под ноги, нас обтекает грозовая река, сталкивая вместе безудержной силой. Ее глаза, мои глаза вяжут жаркую сеть из ледяного дождя. Гроза над нами, гроза вокруг нас, гроза внутри нас. Я хочу ее до смерти!

– Едем!

«Kawasaki» ревет взбесившимся зверем, выплевывая грозу ливнем из-под колес. Дороги вертят беличье колесо, тасуя зигзагом улицы, перекрестки, кварталы. Дождь снайперским прицелом слепит глаза. Деревья, бордюры, столбы, дома выстреливают очередями. Фасад – в лоб, торец – рикошет. Нетерпение нестерпимо! «Kawasaki» взвинчивает скорость, грозовой дождь хлещет и хлещет в лицо ветром и красной водой. Улицы, улицы, улицы. Сквозные дворы. Чертовым улицам нет конца! Прямо, поворот, поворот, еще поворот! Шины визжат, я влетаю во двор.

– Где твой зонт? – смеюсь я.

– Ах! – Красные коготки взлетают вверх и растерянно падают на алые губы.

Беспомощная бабочка меня ест, и она об этом знает.

* * *

– Поедешь смотреть джиду? – У меня план, хочу показать ей саму себя. Она поймет?

– Да! – засмеялась она.

– Завтра утром.

В животе екнуло смутной тревогой. У тревоги голос, он попросил – не надо. Я посмотрел на небо, желая дождь, и не увидел ни облачка.

Она стояла у подъезда в красной куртке, на плече дурацкая сумка, сшитая мини-сундуком.

– Что это? – Меня внезапно захлестнуло раздражение.

– Еда, – смутилась она.

– Я об этом даже и не подумал. – Я цедил слова, жалея об этом.

– Ты что, мог бы целый день провести без еды? – оправдываясь, спросила она.

– Запросто, – коротко бросил я. – Садись.

Мой живот обхватили пять красных когтей, мне захотелось их сбросить. Ну и ладно. Подзадержались. «Kawasaki» рявкнул, заводясь злостью, мне захотелось смеяться. Ура!

– Хорошо сидим? – обернулся я, широко улыбаясь.