– Да! – Я ищу вену на голове, там проще найти. – Отсасывай слизь электроотсосом.

В вену Милюковой течет помощь, улучшения нет.

– Разбавь спирт физраствором, – быстро говорю я. Спирт – отличный пеногаситель, но если ввести в вену, будет быстрее.

Мы провозились с Милюковой час, пока ей не стало стабильно лучше.

– Альбумин и глюкозу капельно, – сказала я, уходя.

Я шла по отделению, за мной ползла тревога, обесцвеченная мертвым светом люминесцентных ламп. Из поворота вынырнули двери ординаторской, сердце споткнулось и замерло. Не знаю, сколько я стояла перед дверью, не решаясь войти. Потом вытерла мокрые ладони о халат и взялась за ручку. Дверь открылась сама – темная комната, ни единой души. Проем окна зияет, в его раме никого нет.

Странно, но я почувствовала облегчение.

Ночью ничего серьезного не случилось, но я заснула под утро. Во сне я плыла в безбрежном море прозрачной воды, только текла она у меня изо рта, лопаясь крошечными газовыми пузырьками. А Милюкова умерла ранним утром.

* * *

– Сегодня не получится – мне так жаль. – Юбилей у начальницы.

– Хорошо. Поеду за город.

– Один?

– С приятелями.

Мне жаль, ему нет. Мне жаль, ему нет!

– Какие они, – мне отчего-то трудно говорить, – твои друзья?

– Разные, – скучно отвечает он.

Ему не терпится закончить разговор, я медлю. Мне хочется, чтобы он меня позвал, но он молчит.

– Два дня, – я говорю, как мне жаль, что мы не увидим друг друга.

– И две ночи, – смеется он.

У меня сжимает сердце. Почему ночи? Там будет женщина?

– Мужская компания? – У меня горят щеки.

– Смешанная, – смеется он. – А у вас?

– Тоже, – неловко смеюсь я.

Мне нужно увидеть его друзей, чтобы знать, почему его тянет к ним.

– Не скучай, – не соглашается он.

– Ты тоже. – Я разочарована, и мне страшно.

– А почему ты не говорила, что на сегодня у тебя планы? – вдруг спрашивает он.

– Забыла.

– Меня? – смеется он.

– Нет, – я говорю, что думаю только о нем. Нетрудно понять.

– Не скучай, – повторяет он.

– Тоже, – мне хочется плакать.

Бурная река, пришедшая с гор, мелея, подрыла глинистый берег широкими ступенями. В трещинах сочная трава, на прожаренных солнцем прилавках битые камни. Я спустился, считая ступени. Пять. По одной на сотню лет? Река бесится у берега, на ее дне голыши и яркие, цветные пятна. Мне стало любопытно. Что за артефакт мы имеем? Сбросил ботинки, зашел в воду и чуть не навернулся. Бешеный поток сбивает с ног, меня тянет тайна цветного дна. Я поднял со дна первый попавшийся камень, на ладонь лег изразец, облитый ярко-красной поливой. С ним рядом желтый, синий, белый. Полным-полно. Такими отделывали мечети и богатые дома на Среднем Востоке. Я погладил пальцами осколки древней мозаики. Жаль. Красота умерла, ее забыли. Я стою по колено в воде, она стала кладбищем чужого таланта. Теперь вряд ли кто-то узнает, каким он был. Не лучшая перспектива для таких, как я… Ха!

– Здесь недалеко развалины древнего городища, – услышал я позади мечтательный голос траурницы.

– Как они здесь очутились?

– Не знаю, – засмеялась она, разглядывая изразцы. – Вода тащит все.

Мы сидим на широких ступенях. Они обжигают жаром, будто древние суфы, но вместо горячих воздуховодов – солнце. Ноги по колено в воде, она такая ледяная, что ломит пальцы. Тишина, только мерный шум воды и стрекот кузнечиков. Ветер треплет волосы и гоняет запах степи от весны к лету. У колки боярышника и диких яблонь пока прохлада, вокруг – палимая солнцем, еще сочная трава. Вдалеке автомобильная трасса, придорожные белые столбы кривятся маревом и дрожат. За ними горы в пепельно-голубой дымке. Лепота!

– Хочешь остаться? – Она провела ладонью по моей голени, ее пальцы ушли в воду, их разломила вода, она даже не вскрикнула.

– Пусть меня здесь похоронят, – засмеялся я.

– Легко. – Она помолчала. – У тебя глаза… и наши, и не наши.

– Угу. Я наполовину азиат.

– И как вы уживаетесь?

– Легко, – нехотя сказал я.

– Есть старая песня, – она зачерпнула воды и засмеялась. – Выпей, я скажу тост. Ну же! Быстрей! Она вытекает!

У воды вкус глины, у ее пальцев вкус степи. Ее грудь касается меня, я помню острые соски степной волчицы. Они намеренно теребят кожу, память колет живот.

– Где же воины, кто говорил: весь мир – мой? Их похитила смерть, скрыла земля. За кем остался тленный мир? Я дам прорицание, сын мой, – смеется волчица, грызя глазами. – Твое тенистое, крепкое древо рода да не будет срублено, твои родные пестрые горы да не обрушатся, твоя вечно текущая прекрасная река да не иссякнет. Да не будет обманута твоя, данная богом, надежда!

Мой род? Не помню родственников со стороны матери. Они затерялись в этой земле так же, как битые изразцы. Если бы отношения сохранились, возможно, я бы не стал одиночкой. Но мне повезло. Я остался без корней, и у меня нет планов на такую надежду. Я засмеялся. Весь мир – мой!

Ветер принес запах жареного мяса и зверский аппетит.

– Пойдем. – Я встал, сбросив с колен изразцы. Они обрушились в воду пестрой горой. Их снова забудут.

– Может, останемся? – попросила она. – Я не хочу есть.

– Я хочу всегда.

Ветер несет запах мяса и дыма, я иду следом, раздувая ноздри. Аппетит звереет вместе со мной.

– Опоздали! – пророкотал Мурад. – Ждите вторую партию.

– Могу поделиться, – рыжая данаида протянула шампур с дымящейся бараниной. Ее глаза щурятся, я улыбаюсь.

– Не откажусь.

– О чем говорим? – Траурница оттеснила рыжую, та рассмеялась.

– Об антропологии, – Кирилл отдал нетронутый шампур Майре, она сняла кусок баранины и передала мне.

– На троих! – засмеялся я.

– Не надо, – Кирилл отвернулся, Майра даже бровью не повела.

Жаль парнишку. Да что поделать?

– Клал я на государство! – зарычал Мурад. – Мне оно башли не платит, перетопчусь.

– Давно проехали, Мурад! – закричала Ляззат, аппетитная толстушка, его любовница. – Что вспомнил?

– Не доклал! Где моя дубина? – загоготал он. – Ляззат потащила меня на площадь шарики пускать…

– Зачем? – удивился Кирилл. – Праздник?

– Протест против интернет-обрезания, – развеселился Мурад. – И что вы думаете? Хмыри в штатском переписали наши паспортные данные. Теперь мой автограф под колпаком.