Дом и вправду будто возвращался к жизни, разбуженный после долгого сна. Мягко скрипел пол. Медь дверных ручек потускнела, а обои выцвели, но это не делало дом хуже. Белая лепнина, некогда нарядная, обрела характерный желтый налет, что случается от сырости и пустоты.

— К примеру, она курила трубку. Матушка этого не одобряла, хотя потом… сама тоже, но не трубку. Она предпочитала ванильные сигариллы. А это совсем другое.

Комната казалась теплой, и пахло здесь шоколадом. Тяжела мебель, гобеленовая обивка которой местами потемнела, а местами наоборот, посветлела. И в пегом этом окрасе чудился молчаливый упрек. Впрочем, именно здесь удивительным образом стали не важны ни мятый костюм, ни грязь, ни остальное.

Демьян устроился в кресле.

А Василиса присела напротив. Она смотрела на него и улыбалась, не ему, собственным своим воспоминаниям. И молчала. Очнулась лишь когда чай подали.

— Мнится мне, вы бы тетушке понравились.

— Чем?

— Тем, что с лошадьми ладите. Она, как и я, была той, неприличной крови, а потому лошадей ценила. Да и сами по себе… мне так думается. Вы интересный человек. А ей нравились интересные люди. Кто только не приезжал сюда… я знаю, что к ней сватались, но она всем отказывала.

— Почему?

— Не хотела никого убить, — тихо произнесла Василиса и повернулась к окну. Отделенное тончайшим пологом занавеси, то выходило в сад, и темные листья винограда прикипели, приклеились к стеклу, будто подслушивая. — Честно говоря…

— Если тема вам неприятна…

Неприятна.

И не нужна. Кто рассказывает посторонним людям страшные семейные секреты? Пусть даже весь свет в курсе оных, но Демьян Еремеевич определенно к свету отношение имел весьма опосредованное. Не похож он на одного из тех Марьиных знакомых, которых она с непонятным Василисе упорством завлекала в дом, надеясь, что хоть кто-то да разглядит в неудачливой сестрице, если не любовь всей жизни, то хотя бы годную партию.

Эти о легенде знали.

Кто о ней, возникшей из ниоткуда, не знал?

Сперва не верили.

Никто не верил. А потом вдруг неверие сменилось осторожным интересом, и…

— Давным-давно, — Василиса поставила чашку на ладонь, как делала раньше, а потом перестала. За столом надо вести себя прилично. Но стол был в столовой, а эта гостиная видывала и куда более эксцентричных гостей. Взять хотя бы того конезаводчика, что пытался тетушку удивить своим умением пить чай сразу из чайничка, через носик. — Мой предок, тот, который ушел в поход и вернулся с женой-степнячкой, был князем.

И слушают ее внимательнейшим образом.

И чашку точно также в горсть поставили, не подражая, нет, слишком уж естественным вышел нехитрый этот жест.

— Она родила ему сыновей его крови и дочерей. Одна была светловолоса и голубоглаза, как и положено урожденной Радковской-Кевич, а другая появилась на свет темнокоса и смугла.

Сама Василиса давно уже, в той, в забытой жизни, в которой предстоял ей первый выход в свет, до слез ненавидела зеркала. Именно потому как они с завидным упорством показывали, что кожа ее все еще темна, что цвет волос не изменился, как и остались прежними неправильные, несвойственные роду, черты лица.

— Впрочем, князя это нисколько не огорчило. Он любил свою семью… так считают. И когда дочери подросли, подыскал им мужей. Что вполне понятно.

И обычно.

Все так делают, пусть и говорят, будто времена изменились.

— Но то ли ошибся, то ли не учел той… дикой крови, однако семейная жизнь не сложилась. Дважды возвращалась она домой, но всякий раз мой прадед возвращал дочь мужу, как того требовал закон.

— Супруг ее…

— Нет, он не бил. Не издевался. Во всяком случае, я о том ничего не знаю. Просто, мне кажется, они были слишком разными людьми. Он хотел сделать из нее идеальную супругу, а она… она, думается, хотела жить. То есть, я так предполагаю. Она умерла от родильной горячки. И перед смертью прокляла всех, в ком жива была та, другая, кровь…

Демьян не торопил.

Все также держал чай в ладони и нюхал его, ароматный, сдобренный чабрецом и мятой, каплей горного меда, который, верно, все так же продавали на местечковом рынке. Надо будет завтра прогуляться, увериться, что мир изменился не столь уж разительно.

— И в чем… смысл?

— В том, что, если кто рискнет взять в жены женщину из рода Радковских, ту, в которой проснулась степная кровь, то проживет он недолго. Моя… бабушка рано овдовела. Правда, здесь, наверное, совпадение, потому что бабушка была чистой крови Радковских-Кевич и не считается, но вот тетушка моя пережила своего мужа. Не знаю. Я… не думала о проклятье, пока… а потом слух вдруг пошел. Даже и не знаю, откуда. Кто первым вспомнил вдруг ту историю? Я вот пытаюсь вспомнить, но…

Марья рассказала?

Нет. Марья разозлилась, когда Василиса заговорила об этой… легенде?

Ляля?

Ляля любит собирать слухи и странные истории, которые щедро приправляет собственным воображением. Но… сочинила ли она? Или просто передала услышанное? Или все и сразу?

— Понятия не имею, сколько в этом правды и вообще есть ли она… но так уж получилось, что люди верят. А вы угощайтесь. Я… сама пекла.

Кексы больше не выглядели совершенным. Напротив, Василиса вдруг заметила, что тот, самый крайний, слегка перекосился, а шапка крема вовсе съехала набок, того и гляди сползет белоснежною лавиной. И соседний с ним вовсе поднялся неровно.

Тесто тоже было не идеальным.

А еще…

— Благодарю, — Демьян чашку отставил и кекс взял аккуратно. — Честно, никогда не понимал, как у женщин получается. Я вот сколько лет силился освоить высокое искусство омлета, но никак… про что сложнее вовсе молчу.

Василиса улыбнулась.

Пожалуй, она могла бы рассказать, что омлет вовсе не такое простое блюдо, как многие полагают, если, конечно, хочется получить пышный и мягкий, такой, тающий во рту, но без лишней влаги, которая часто расползается этаким желтоватым маслянистым морем.

— Поразительно, — он зажмурился и пальцы облизал, и тотчас смутился, потому что одно дело кружка в ладони, и другое дело — пальцы. Только этот жест сказал все, что Василисе было надобно услышать. — Это… просто поразительно… обыкновенный человек не может уметь так готовить.

— Тогда сочтите меня необыкновенной…

А ведь прежде Василиса бывала куда как скромнее, только сейчас скромность показалась лишней, как и притворство.

— Всенепременно…

…Акима Демьян попросил доставить его к конюшням. Там уж сам как-нибудь доберется, благо, в городе это проще.