И снова зашлась смехом, уже более тихим, но от того не менее обидным. Внутри у Лизы что-то поднялось тяжелой волной, бросилось гневом в голову – вот бы оборвать этот глумливый смех, грубо, по-хамски, завизжать, затопать ногами… Или чего там делают другие, когда над их чувствами так откровенно измываются? Ведь не молчат же, наверное?!

Вошел Саша, посмотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на мать. Все понял, побледнел, хотел что-то сказать, да мать перебила его, махнув рукой:

– Ладно, ладно, не съедай меня глазами-то… Не бойся, ничего я твоей Ирке докладывать не стану. Ты ж мне сын… Лучше посиди с матерью последний вечерок, завтра вон Женька приезжает… Посиди, посиди, что-то у меня после разговора с Лизаветой сердце прихватило… – И, повернувшись к ней, добавила жестко: – А ты иди, Лизавета, иди, мы уж тут сами как-нибудь… Свои у нас разговоры, семейные. Иди…

Она повернулась, вышагнула из спальни в коридор, как солдат на плацу. В прихожей долго возилась с замком, никак не могла открыть, руки дрожали.

– Лиза, я провожу… – услышала за спиной Сашино виноватое.

Полуобернулась, бросила через плечо:

– Не надо, Саш. Правда, не надо…

Замок тут же поддался, рванула на себя дверь, выскочила на лестничную площадку. Даже в глаза на прощание не посмотрела. Побоялась расплакаться…

Уже дома дала волю слезам. Казалось, мыслей в голове не было, одни бездумные слезы. Горькое счастье и слезы – как черствый хлеб с солью, сиротская еда… И все бы ничего, и горькое счастье – тоже счастье, она и на такое согласна! Да только, пожалуйста, без глумления… Трудно чужое глумление пережить, это все равно, что на хлеб с солью толстый слой дегтя намазать. Все-таки есть, есть у старухи талант злого посыла, бьет точно в цель, с ног сшибает. Опасный талант… Бедный Саша, он-то как в этом живет? Выходит, она сейчас и его жизнь оплакивает…

Утром встала с опухшим лицом, постояла у зеркала, вздохнула грустно. Придется с таким лицом на работу идти, ничего не попишешь. И то хорошо, что эта смена с дежурством Марины Петровны не совпадает… Ее колкости она бы уж точно сегодня не вынесла. Задохнулась бы еще под одним «колпаком».

После смены отправилась-таки к Иваницким. Ноги сами несли. Очень хотелось Сашу увидеть – может, в последний раз. Уже походя к подъезду, оглянулась удивленно назад – показалось, позвал кто-то…

– Тетя Лиза! Тетя Лиза, постойте!

Господи, Женя! Бежит за ней по тротуару, волоча за собой чемодан. Догнала, встала рядом, запыхавшись:

– А я за вами от остановки бегу… Зову, зову, а вы все не слышите…

– Прости, Женечка, я немного задумалась. Здравствуй.

– Здравствуйте, теть Лиз! А вы к нам? Вот уж не ожидала… Я думала, вы дома, Машку с пирогами встречаете…

– Да, Жень. Сейчас укол твоей бабушке сделаю и домой пойду. Как долетели?

– Да нормально… Нет, ну какая же вы… суперобязательная, честное слово! Говорила же вам – не надо к ней ходить! Пусть бы медсестру из поликлиники вызывала, если такая вредная! Вот же, как неловко все получилось… Зря только голову вам заморочила…

– Да ничего, Женечка. Ничего. Ну, пойдем, что ли…

Ангелина Макаровна сама открыла им дверь, уставилась на Женьку из-под тяжелого лба, бросила хмуро:

– Ага, заявилась наконец… Рожа бесстыжая… Хочешь без наследства остаться, что ли? А то смотри, мне недолго до нотариуса дойти…

– Бабушка-а-а… – протянула Женька с досадой, чуть насмешливо, – ну не начинай при посторонних, а? Давай потом, бабушка…

– Это кто здесь посторонний? Лизавета, что ль? Так она с некоторых пор вроде и не посторонняя, своя почти… – глянула на нее старуха ехидно. – Ладно, заходите… Пойдем, Лизавета, процедурой займемся… А Сашка в магазин ушел, скоро уже придет, наверное.

Пока они были в старухиной спальне «на процедуре», хлопнула дверь в прихожей, послышалось радостное Женькино, с коротким визгом:

– Папа! Привет! Ой, соскучилась… Папочка, ведь ты простишь меня, да? Понимаешь, ну очень хотелось уехать…

– Ах ты, коза… – проворчала старуха, оправляя на себе халат и грузно поднимаясь с постели. – Уехать ей хотелось, видите ли… А я одна тут – хоть помирай, и дела никому нет…

Выйдя в коридор, скомандовала сердито:

– Все, хватит вам обниматься, будто сто лет не виделись! Женька, умойся с дороги да за уборку принимайся, вся квартира пылью заросла! А ты, голубчик, – домой, домой… Тебя жена ждет, все жданки небось в окно проглядела. Как раз на вечернюю электричку успеешь. Побаловался, и хватит, сынок.

Женька, смешно вытянув шею и встав на цыпочки, хохотнула отцу в лицо:

– А ты баловался, пап, да? Не слушался, значит, бабушку?

Саша смотрел на Лизу поверх головы дочери, не отрываясь. Старуха хмыкнула, проходя мимо, дернула Женьку за локоть:

– Пойдем на кухню, чаю мне сделаешь… Пойдем, пойдем…

И глянула на нее коротко, с сердитым пониманием. Давай, мол, прощайся с моим сыном быстрее. Видишь, я добрая какая, даже попрощаться разрешила, не абы как.

Грустным у них получилось прощание, бестолковым каким-то. Стояли в прихожей, молчали. Да и что они могли друг другу сказать? Спасибо за прекрасно проведенное время? За прогулки, за долгие разговоры? Смешно…

– Лиза… Можно, я позвоню? – наконец тихо спросил Саша, протянул руку, будто хотел коснуться ее плеча.

Она неопределенно мотнула головой, опустила глаза. Главное, держаться, не расплакаться. А лучше всего – улыбнуться. Пусть он запомнит ее такой – улыбающейся…

– Не стоит, Саша. Я так думаю – не стоит… Прощайте. Может, увидимся еще когда-нибудь…

Ужасно глупое выражение – увидимся когда-нибудь. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? И когда?

Быстро повернулась, дернула рычажок замка – на этот раз все послушно сработало. Вышла за дверь, торопливо захлопнув ее за собой, шагнула к лестнице… И остановилась на секунду, чтобы унять сердцебиение. А может, сама себя обманывала – не так уж колотилось сердце, чтобы застыть на месте. Может, его вообще не было – сердцебиения. Пустота на месте сердца была, холодная пугающая тишина. И за дверью квартиры Иваницких – тоже тишина…

Медленно спустилась вниз на один пролет, еще раз оглянулась на дверь. И мысленно толкнула себя в спину – иди! Иди в свою жизнь, забудь его. А лучше – помни. Помни, потому что все равно не забудешь. Иди, дома Машка ждет…

* * *

Электричка шумно неслась меж пасторальных июльских холмов, выстукивая один и тот же ритм – у-ви-дим-ся ког-да-ни-будь… Ког-да-ни-будь у-ви-дим-ся…

Ужасно глупое выражение. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? Когда?

А это ведь от тебя зависело, дружок. Где и когда. Когда и где. Может, впервые в твоей жизни от тебя что-то напрямую зависело. А ты… Ты не смог. Не посмел. Сам себе не поверил. Ей не поверил. Испугался. Давай, скажи сам себе – так надо, мол, было, забудь ее. Ну, давай, что же ты…