– Камеристка. Личная горничная, чтобы причесывать меня и укладывать волосы. Приносить мне завтрак, выливать воду после умывания. Да, еще уборка и починка платья. Скажи, это ведь ты отчистила грязь с моего бомбазинового платья в день моего приезда?

– Да, мэм. Ух и грязи на нем было, как на поросенке.

Это замечание Элси пропустила мимо ушей.

– Хорошо. Значит, ты работаешь с усердием. Так что же, хочешь стать камеристкой, Мейбл? Я всему научу тебя, и в будущем ты всегда сможешь получить хорошее место. Умелой и образованной девушке не обязательно прозябать всю жизнь в Бридже.

У Мейбл взволнованно затрепетали ресницы.

– Ухаживать за вашей одеждой и чистить украшения? И ваше брильянтовое ожерелье?

– Да.

– Камеристка при леди, – восхищенно протянула Мейбл. – Это ж одна из них, правда? Одна из этаких штучек, про которых говорит Хелен?

– Это старшая прислуга, да. Куда выше твоего нынешнего положения.

Мейбл широко заулыбалась, начисто забыв о своих страхах.

– Тогда ладно, мэм. Я согласна.

Больница Св. Иосифа

Эти лекарства были сильнее прежних. Ковыляя по коридору следом за доктором Шефердом, она чувствовала, как они всасываются в кровь.

Перед глазами мелькали лица, предметы. Куда бы она ни повернулась, повсюду одно – изумленно отвисшие челюсти и слюнявые рты идиотов. Они визжали, как ведьмы, приближались, закрывая ей поле зрения, потом уносились прочь. Отталкивающие, мерзкие фантомы, они так же неотступно преследовали ее, как и зловонный запах мочи.

– Это очень и очень благотворно, вы со мной согласны? – заговорил доктор. – Прогулка улучшает кровообращение. Я не понимаю, почему вы не должны пользоваться теми же возможностями, что и другие пациенты, под моим присмотром. В конце концов, ни одно из выдвинутых против вас обвинений пока не доказано.

Ах, эти его «благотворные» предписания. Они больше походили на кару, чем на поощрение. Заключение не было для нее наказанием: она страдала от людей, находящихся рядом. Хуже всего были умалишенные: они без умолку несли какой-то вздор, бормотали и стенали. Некоторые даже не могли контролировать свое мочеиспускание. Именно поэтому она запустила своим ужином в какую-то старуху, а заодно тарелкой поставила нянечке синяк под глазом. Ничего личного. Единственным для нее способом вернуть свое личное пространство и спокойный сон было прослыть «опасной». Это означало несколько дней в темном, тесном карцере, но зато и более сильные препараты. Честный обмен, думала она.

– Но я должен позаботиться о том, чтобы вы не слишком сильно утомлялись. Я надеялся, что после вашего возвращения в палату с грифельной доской мы сможем немного поболтать, а, миссис Бейнбридж? Вам это по душе?

По душе? Она давно заметила, что ему свойственны подобные выражения, нацеленные на то, чтобы пробудить в ней общительность и мягкость. Если, конечно, они в ней еще оставались.

Она ориентировалась по запахам. Горелая овсянка подсказала, что они приближаются к столовой, мыло, холодная вода и страх сообщили о ванных комнатах. Когда же в нос ударил запах несвежего постельного белья, а под ногами заскрипели половицы, она поняла, что вернулась в свою конуру. Это было почти возвращением домой.

Пошатываясь, она добралась до кровати и рухнула на нее. Перед глазами все плыло, белые стены словно подернулись рябью. Доктор Шеферд протянул ей грифельную доску и мелок. Она попробовала взять их. Руки дрожали и двигались замедленно, под действием лекарств.

– Лежите, лежите, если вам так удобнее, миссис Бейнбридж. Вы можете принять любое положение, какое хотите, лишь бы удобно было писать.

У нее не было выбора – подняться не позволяла слабость.

– В вашей истории наметилось несколько интересных поворотов. Я бы хотел сосредоточиться сегодня на одном из них. Вы написали, что ваша матушка скончалась от тифа. А отец ваш, я полагаю, ушел еще ранее? – Она кивнула. – А от чего умер он?

Перед ее глазами начало было проявляться лицо Па, но она не позволила себе этого, решительно опустив веки.

– Миссис Бейнбридж? Вы помните, как он скончался?

Мел заскрипел по доске. Нет, написала она.

Шеферд покашлял, прочищая горло.

– Я предполагал, что такое могло быть. Видите ли, миссис Бейнбридж, по моему мнению, ваша теперешняя немота возникла не только в результате пожара в Бридже. Я подозреваю, что причины для этого состояния накапливались в течение долгого времени. На самом деле, я уверен, что болезнь, возможно, начала развиваться со смерти отца.

Она широко распахнула глаза. Потом повернула голову на подушке, вглядываясь в неясные очертания врача.

– Да. Мне очень жаль сообщать вам это, но смерть постигла вашего отца при очень тягостных обстоятельствах. Это случилось меньше чем через два месяца после рождения вашего брата. – Она слышала, как доктор шуршит бумагами, но не могла сфокусировать зрение, чтобы увидеть их. – Была вызвана полиция. Вы сами дали показания. – Пауза. – Хотите… хотите, чтобы я прочитал его?

Ей показалось, что вся кровь, до единой капли, превратилась в лед. Она не могла шевельнуться, только моргнула, но он принял это за согласие.

– «Элизабет Ливингстон, двенадцати лет, со «Спичечной фабрики Ливингстонов», Боу, Лондон. Я – дочь покойного. Я помогала работницам на фабрике с самого детства. Второго августа, примерно в три часа дня я собирала связки спичечной соломки, когда заметила огонь на полу. Сперва он был небольшой, возле циркулярной пилы. Я не видела, как и почему он загорелся. Зная, как опасен огонь на фабрике, я подбежала, чтобы его погасить, но у меня не было под рукой ни кошмы, ни песка. Я попыталась сбить огонь руками и сильно обожглась. Кажется, я не кричала «пожар!». Это, видимо, сделали другие работницы. Вскоре после этого я увидела отца, бегущего ко мне с ведром воды. Вода выплескивалась из ведра, и он, видимо, поскользнулся. Я в это время была занята своими ожогами. Я услыхала такой звук, будто скользит обувь, потом шум падения. Когда я подняла глаза, то увидела, что он упал на циркулярную пилу».

Шеферд выдержал паузу, как бы отдавая дань памяти. Лучше бы он этого не делал – в возникшей тишине она снова услышала его, тот жуткий звук.

– Страшное потрясение для любого человека увидеть такое, – наконец заговорил он снова. – Не говоря уже о ребенке, двенадцатилетней девочке.

Он даже не представлял, о чем говорит.

Доктор Шеферд принялся расхаживать по палате. Она почувствовала облегчение: звук его шагов заглушил вопль, стоявший в ушах.

– Из вашей истории я понял, что это событие как-то вывело вашу матушку из душевного равновесия – что ж, это вполне объяснимо. Вы помните?

Она кивнула.

– Можно ли сказать, что она – почти – помешалась от горя?