За баррикадой начинается самая оживленная часть города. С обеих сторон улиц, по дороге к оборонительной линии, виднеются еще уцелевшие вывески лавок и трактиров, на пути встречаются офицеры, купцы, женщины в шляпках и платочках. Каждый день, при закате солнца, здесь играет хор военной музыки и на бульваре собирается большая толпа гуляющих.

Суда Черноморского флота величественно покачиваются в родных им волнах, но грустно моряку видеть ряд мелких судов, исполняющих обязанность мостовых флашкоутов.

В этой части города еще сохранилась вся обстановка мирной жизни. Тут еще можно было видеть людей, заботящихся об удобствах жизни; дам, разряженных и спокойно прогуливающихся по бульвару; детей, бегающих, катающих ядра и бомбы и весело играющих в войну рядом с настоящей войной и в нескольких стах саженях от смерти со всеми ее ужасами…

Гул выстрелов, падающие и катящиеся по земле снаряды, приковывая к себе внимание детей, поражали их молодое воображение. В ту пору начинавший лепетать ребенок вместо родных слов «папа», «мама» или «няня» явственно говорил: «ядро», «бомба» или «граната». Бегавшие по улицам дети проявляли еще более воинственное настроение в своих играх. Разделившись на две партии, они затевали потешную войну. Одна партия представляла русских, другая – союзных врагов. Сначала комки грязи и камни заменяли сражающимся бомбы, но потом шуточная возня скоро переходила в действительную драку, и часто обе окровавленные партии оставляли место сражений только при появлении квартального надзирателя или внушительной казачьей нагайки.

В это время Севастополь еще делился на две половины: мирную, с тихими ее привычками, и совершенно военную – грозно-боевую.

Баррикады в дальнем конце Морской и других улиц разделяли эти две половины, не похожие друг на друга. Пройдя одну из этих баррикад, встречались уже дома, по большей части оставленные жителями, частью занятые войсками, а частью стоящие пустыми. Здесь уже не было вывесок, двери закрыты досками, окна выбиты, у некоторых домов отбит угол стены, у других пробита крыша. Улица, вымощенная ядрами, испещрена ямами с водой, вырытыми в каменистом грунте бомбами. На улице видны были команды проходящих солдат, встречались и женщины, но реже и не в шляпках, конечно, а в старой шубейке и солдатских сапогах. Все это двигалось, спешило, но без суеты и без всякого опасения. Севастопольцы как будто не знали, что такое опасность, и не признавали ее. Они не видели страха и опасности в самых ужасных местах, там, где не проходило минуты, чтобы не взвизгнула пуля, не пролетело ядро, не разорвалась бомба.

Вся северная и западная сторона Малахова кургана были покрыты домиками матросов, наполненными их семействами. Женщины мыли белье офицерам, торговали не только в городе, но даже и на самом Малаховом кургане. Сидя около ворот укрепления, они продавали булки, пироги, квас, закуску и всякую всячину, которую солдаты тут же, у кого бывала лишняя копейка, запивали сбитнем. Дня не проходило, чтобы не было несчастного случая с кем-либо из подобных торговок, между тем остальные спокойно продолжали свои занятия, не обращая на это никакого внимания. Убьет такую бабу, два тут же закусывавших солдата подхватят убитую и понесут в часовню.

– Откуда, землячки, несете? – спросит одна из торгующих.

– С Малахова, – ответят они.

– Что же так?

– Да вот грех-то ноне поутру случился: осколок в брюхо воткнись – ну и померла. Баба ведь: много ли ей надо!

– Ишь оказия! – проговорит равнодушно торговка и станет сзывать покупателей, как будто ей не угрожает точно такая же опасность.

В Севастополе подобные сцены повторялись ежеминутно и к ним все привыкли.

На местах, можно сказать, засыпаемых штуцерными пулями неприятеля, люди ходили день и ночь без всякой торопливости, не удостаивая даже взглядом места, откуда сыпались выстрелы. Перед проходящим солдатом идет товарищ, глядь – и повалился; солдат равнодушно или пройдет мимо, или, подняв товарища, понесет куда следует, долго преследуемый докучливым свистом пуль.

Среди оставшихся жителей не было заметно ни отчаяния, ни беспокойства. Правда, с наступлением утра они не справлялись о здоровье соседа, а старались узнать, цел ли его дом, жив ли он сам.

– Дунька, а Дунька! Жива ли ты? – слышался женский голос, кричавший из окна и через узкую улицу выкликивавший соседку.

– Жива, – отвечает голос из избенки. – Только ночью, слышь, осколок крышу провалил.

– Хорошо, что не голову.

– Вестимо хорошо, – отвечает от же голос.

– Пойдешь за водой?

– Пойдем.

И поплетутся они вдоль улицы под градом всякого рода снарядов.

Там, в конце этой улицы, видны все более и более разрушенные дома, а впереди рисуется черное, грязное и изрытое пространство, нечто вроде укрепления. Приближаясь к нему, встречаются не дома, а груда развалин, куча камней, всякого мусора, глины и бревен. Здесь меньше народу, солдаты ходят ускоренным шагом, на дороге видны следы крови и непременно попадаются носилки с убитыми или ранеными.

Над вами, в воздухе, кружатся, слегка посвистывая, несколько бомб. Медленный и приятный на вид полет их, по-видимому, не сулит никакой опасности, но стоит только ей лопнуть – или разрешиться, как говорят солдаты, – и множество осколков с визгом и звоном разлетятся во все стороны, разнося с собой по всем направлениям смерть и увечья.

Морская улица выходила на Театральную площадь. В начале осады на этой площади происходила смена полков, назначенных на бастионы и возвращающихся на отдых. Неприятель, заметив скопление на площади войск, направлял туда свой огонь, поддерживая его даже и в то время, когда войск там не было. В короткое время площадь сделалась непроходимой, и полки стали строиться вдоль Морской улицы.

Было утро. Тобольский полк шел на смену Тарутинского, сидевшего на 4-м бастионе и соседних батареях. Подвинувшись к театру, тобольцы выстроились продольно по одной стороне Морской улицы. Роты Тарутинского полка частичками пробегали опасное пространство и строились насупротив тобольцев по другой ее стороне. Снаряды с шумом один за другим ложились на улицу и знакомили тобольцев с предстоящей им жизнью. На левом фланге была уже жертва нового их знакомства с Севастополем – рослый молодой солдат лежал на спине с разбитым животом… Спокойно и угрюмо стояли тобольцы. Облокотившись на ружья, они толковали между собой о посторонних предметах, не обращая внимания ни на падавшие снаряды, ни на лежавшего возле них павшего товарища…

Разорвавшаяся граната не замедлила проститься и с тарутинцами, вырвав на память выступления одного солдатика. Солдаты бросились было к убитому, но командир батальона, подполковник Горев, остановил их. Солдаты перекрестились.

– Царство ему небесное, – послышалось несколько голосов. – Вишь, какая смерть… сразу… и не пикнул… Бог скорей грехи отпустит, райская теперь душа будет…

Оставив на площади по одному товарищу, тарутинцы и тобольцы разошлись в разные стороны. Первые пошли на Северную, вторые – на бастион.