Но ничего страшного не произошло, наш товарняк еще стоял на месте. Мы разложили припасы, позавтракали вареными яйцами, оладьями и кофе из термоса. Я старалась насладиться каждым кусочком: кто знает, может, это наш последний домашний завтрак? Вдруг я больше никогда не вспомню, какие на вкус оладьи и домашний кофе?

В ожидании поезда мы сыграли две партии в нарды. Походили, чтобы размяться.

К вечеру тепловоз подцепил вагоны, путейцы все проверили.

– Пошли, Сова. Путь свободен. Скоро поедет.

Пробираясь вдоль состава так, чтобы нас не засекли, мы прошли в хвост и пролезли в пространство между вагонами. Тотошка снял рюкзак и быстро вскарабкался по лестнице. Я подала другу оба рюкзака по очереди. Жесткий толчок ― и состав тронулся.

– Сова, быстго!

Я только-только успела протянуть ему второй рюкзак. Тошка принял его и скрылся. Вагоны заскрежетали, задвигались, я шагала по шпалам следом. Ехал состав медленно, так что я особо не торопилась. На товарный поезд даже на ходу можно запрыгнуть: ползет как черепаха. Вцепившись в перекладины, я поднялась по лестнице и уже вскоре спрыгнула на дно полувагона.

Тошка вовремя отскочил в сторону. Замешкался бы на пару секунд ― и я приземлилась бы ему на голову. Мы привалились к стене, посмотрели друг на друга и одновременно засмеялись. Страх, напряжение ― все ушло со смехом, осталось позади.

В полувагоне пахло железом и смазкой. Грязный пол и стены были в темных масляных разводах. Все покрывала черная пыль: видимо, в вагоне часто возили уголь. Высота стен была метра два; мы могли видеть только небо и верхушки высоких деревьев, остальное ― только если бы на что-нибудь встали.

Расстелив на грязном полу полиэтиленовую пленку, а сверху походный коврик, мы уселись и решили пообедать. На обед ― сухари, колбаса и яблоки. Уже через десять минут пути мы стали походить на чертей: угольная пыль оседала на всем ― на одежде, волосах, еде, коврике. Уголь скрипел на зубах.

– Не жалеешь, что согласился на эту безумную авантюру? ― спросила я.

– Нет, Сова. Знаешь, ни капельки не жалею. Тепегь гад, что ты меня уломала. Давно надо было замутить что-то такое. Ведь жизнь без пгиключений как суп без соли.

– Тебе не жалко твоих родителей? Они у тебя нормальные и не лажали так, как мои.

– Жалко. Но ведь я жив и здогов. Я не стал колоться, не пошел пгыгать с кгыши или делать что-то подобное. Я просто отпгавился в путешествие. Все путешествуют, вот и мы сейчас тоже. Так что не думаю, что им стоит пегеживать. Пгосто наша поездка немного затянется, но думаю, когда-нибудь мы все же вегнемся.

Поднявшись по перекладинам, мы сели на бортик. Лицо обдувало ветром, состав дребезжал, впереди виднелась линия уходящих вдаль вагонов, розоватых в закатном солнце. Леса и поля чередовались с деревенскими домиками. Навстречу проехал грузовой поезд с цистернами. Я насчитала пятьдесят два вагона.

Вернувшись вниз, мы легли на коврик. Я достала плеер, протянула другу один наушник, включила музыку. Вагон трясся, гулко постукивая колесами на стыках рельсов. Мы слушали кассету, где были записаны все любимые треки, и смотрели в ясное голубое небо. Я погрузилась в блаженную меланхолию. Следующая песня ассоциировалась с Русланом.

Интересно, как он сейчас? О чем думает? Сказал банде Ржавого, что нашел убийцу их главаря? Уверена, что нет. Все так ужасно… Надо же было так вляпаться. Влюбиться в того, кто больше всего на свете мечтал меня уничтожить. Но в этой безнадеге было светлое пятно ― мы с Русланом делили тайну. Если он не выдал меня, значит, я все еще ему не безразлична. Он думает обо мне, страдает. Пытается забыть. А что я? Я не хотела его забывать. Музыкой я воскрешала яркие эмоции, которые испытала благодаря Руслану.

Песня кончилась, я нажала на «стоп». Достала кассету и, просунув в дырку найденный на полу штырь, прокрутила и сделала несколько оборотов ленты. Потом я захлопнула крышку и снова включила ту самую песню. Надо беречь батарейки. В пансионе я так зарабатывала на булочки с компотом: на уроках все отдавали мне свои кассеты, я прокручивала их карандашом ― даже у богатых батарейки садятся быстрее, чем хочется.

Я прослушала песню восемнадцать раз подряд. Она не отпускала меня. Конечно, можно было включить другие, чтобы поскорее забыться. Но я не хотела хоронить прошлое, ведь кроме мук оно несло счастье. Там осталась моя любовь, и я хотела ощущать ее каждым нервом. Нет ничего важнее, чем чувствовать себя живой. Если это невозможно без страданий, ну что ж, я готова страдать хоть всю жизнь. Худшее, что можно сделать с человеком ― лишить его эмоций. Поэтому я слушала только песни, которые ассоциировались у меня с моей болью. Я хотела страдать. Я думала о Руслане каждую секунду. Думала о своей жизни, пыталась нащупать те переломные моменты, когда все покатилось по наклонной.

Раскачиваясь в такт с поездом, ощущая его мазутное дыхание и стук холодного железного сердца, слушая любимые песни и мучая себя воспоминаниями, я представляла себя героиней драмы. А тысячи зрителей делили со мной мою боль.

И в то же время… никогда раньше я не ощущала такой легкости и свободы.

* * *

Спала я плохо: было холодно, жестко, да к тому же сильно трясло. Думаю, я уснула только где-то под утро. Проснувшись, увидела, как Тошка сидит на своем коврике и хмуро смотрит то на компас, то на карту.

– Что-то не так? ― спросила я, поднимаясь с пенки.

– Слишком долго едем на восток… Не пойму, почему так. Должны были всегда ехать на юг. Жду, когда появятся какие-нибудь указатели, чтобы понять, где мы. Можешь пока заняться завтгаком. ― С этими словами Тошка залез на бортик.

Взяв бутылку воды, я умылась, потом достала из рюкзака хрустящие подушечки и сухое молоко. Через полчаса мы сидели на пенках, в руках ― миски, рядом ― кружки с остатками вчерашнего кофе, подслащенного сгущенкой. Начало нашего путешествия мне очень нравилось. Жизнь в походных условиях учит радоваться простым мелочам.

– Интересно, что сейчас делают наши родители? ― спросила я, зачерпнув ложкой подушечки.

– Навегное, всю ночь не спали. Может, уже ходили в ментовку, но там их послали. Менты не ищут пгопавших детей спустя лишь сутки, ― ответил Тошка, отпивая из кружки.

– Ой, а мои, думаю, даже не заметили, что меня нет, ― сказала я как можно беззаботней.

Но мне хотелось, чтобы заметили. Чтобы мама лила слезы, чтобы папа мотался по больницам и моргам и не спал ночами. Чтобы они наконец поняли, как виноваты, осознали, что никогда не дарили мне ту любовь, что дарили младшим. Я уже вижу эту картину: мама с папой смотрят на мою фотографию в рамке, вертят в руках мои старые игрушки, гладят мой школьный рюкзак. «Мы так виноваты перед нашей девочкой. Сколько же всего ей пришлось пережить. Это мы толкнули ее на этот шаг. Все из-за нас». Я мечтала, чтобы было именно так. Но… в действительности я не знала, как отреагировали родители на мой побег. «А что если они и вправду не заметили?» ― спрашивало подсознание. «Нет, это бред, ― спорил разум. ― Не может быть». Но что, если действительно так? Мама должна родить нового ребенка. Все их мысли заняты только им… Вдруг они забыли обо мне? Забыли, что когда-то у них была еще я? Эта мысль ужасна. А еще ужаснее то, что я верила в нее. Сопротивлялась, но подозрение настойчиво подкрадывалось ко мне.