Кате иногда казалось, что даже в постели, завершив половой акт, Николай Алексеевич, прежде чем натянуть трусы, говорит:

– Велика Россия.

Или:

– Богат талантами русский народ.

Это были коронные фразы Николая Алексеевича, завершающие любой эфир. С ними нельзя было поспорить, а вырезать из программы непатриотично, народ-то действительно богат, увы, только талантами, а Россия и в самом деле велика, черт бы ее побрал, это сколько же дорог надо построить, чтобы жизнь в ней более или менее наладилась!

Поскольку в живописи Николай Алексеевич разбирался хуже всех ее постоянных клиентов, на картину Васильева галеристка Семенова решила развести именно его.

Встречу она назначила в том самом ресторане, где образовался их альянс с «дядей Борей». Она пришла вовремя, Николай Алексеевич, разумеется, опоздал.

– Запись затянулась, – пожаловался он, садясь напротив. – Народ тупой, все время кричали с места.

– А что писали? – из вежливости спросила она.

– Какую-то муть, – махнул он потной белой рукой и, коротко вздохнув, открыл меню. – Ну-с, что там у нас сегодня? Надо себя побаловать. Повар у них замечательный, француз. – Патриотизм Николая Алексеевича на сферу услуг не распространялся. В быту он предпочитал все иностранное: машины, кухню, одежду, если уж отдых, то за границей, хотя всем объявлял, что летит в Сочи. – Устал я от политики. Весь день крутишься, как белка в колесе, а какова благодарность? Благодарности никакой.

Она с неприязнью смотрела на красное потное лицо, на рот с мелкими, желтоватыми зубами. «Побаловать» Николай Алексеевич себя любил. Она прекрасно знала, что у него кроме законной жены есть молодая любовница, красавица с роскошным телом, и обе его дамы даже немножко дружат. На этом и был основан ее расчет. Две женщины, поделившие между собой нелегкий труд создания имиджа и скрашивание досуга кормильца, не потерпят третью. А вдруг она посягнет и на то, и на другое? Захочет ВСЕ? От любви никто не застрахован, кратковременное помутнение рассудка может случиться с каждым, даже с человеком государственным.

Жена Николая Алексеевича была школьной подругой ее соседки, Светланы Павловны, поэтому Катя Семенова многое знала о личной жизни народного избранника.

– Тяжело вам приходится, Николай Алексеевич, – сочувственно сказала она.

Он тут же поймал мяч.

– Зови меня просто Колей. Сколько уж мы с тобой знакомы, Катенька? – подмигнул ей Николай Алексеевич. – Давай за это выпьем.

– Я за рулем.

– Не бойся, я тебя отмажу. Пей, сколько хочешь. Законы для быдла, не для нас. Эх, Катенька! Люблю я лететь по родной Москве мимо всех этих пробок к Белому дому или к себе на виллу и видеть, как лохи в своих жестянках зубами скрипят. А сделать ничего не могут, – он счастливо рассмеялся. – Завинтили мы их такой пробкой, что дернуться никто не посмеет. Ругают, знаю. На каждой кухне и мне в том числе косточки перемывают. А сделать ничего не могут. Ну, выпьем! Шампанского, Катенька. За красивую жизнь!

– А если перебродит? – она подняла свой бокал и посмотрела на поднимающиеся кверху пузырьки. – Перебродит и рванет.

– Не рванет, – уверенно сказал он. – Не то время.

«Времена всегда одинаковы», – хотелось возразить ей, одной из тех самых лохов в жестянке, часами ждущих, когда по Кутузовскому проедет очередной кортеж. Фраза была банальной, и результат от того, что она ее скажет, оказался бы нулевой. А ей сегодня нужен результат.

– Вот ты думаешь, напился, дурак, и мелет всякую чушь. – Его взгляд вдруг сделался трезвым и цепким. Ей стало не по себе. – Дураков, моя милая, среди тех, кто в большой политике, давно уже нет. Думаешь, я не о народе думал, когда туда полез? О нем. Орал, как сумасшедший, законы какие-то хотел принять, чтобы ему, народу этому, жилось легко. А потом понял: нету таких законов, чтобы сделать Россию правильной страной. А главное, никто мне за это спасибо не скажет. Что бы я ни сделал, как бы ни поступил, хорошо, плохо ли, результат будет один и тот же. Народ меня все одно будет ненавидеть. Так я хотя бы удовольствие от жизни получу. – Он вновь поднял проворно наполненный официантом бокал. – Это народ меня, Катенька, таким сделал. Он меня ненавидит, а я буду у него красть. Ненависть у него лютая, это понятно, так и я стараюсь изо всех сил. Сколько у меня денег, никто не знает. И не узнает никогда.

– Николай Алексеевич, Коля, – поправилась она, сочтя, что момент подходящий. – У меня кое-что для тебя есть.

– Что именно? – оживился он.

– Картина.

– Я понимаю, что картина. В коллекцию мою пойдет? Учти: я собираю только русскую живопись.

– Еще как! Это пейзаж Федора Васильева.

– Как-как? – он наморщил лоб.

– Художник-передвижник. Прожил короткую жизнь, всего двадцать три года, картин написал мало, поэтому они так ценятся. На продажу их не выставляют, они все по музеям, и только две-три есть в частных коллекциях. Ты будешь счастливым исключением, – слегка подольстилась она.

– Васильев, Васильев... Не на слуху. Вот если бы Шишкин или Левитан.

– Он был знаком и с тем, и с другим. И оба называли его гением, завидовали даже. Еще при жизни Васильев выставлялся за границей. В Лондоне, на Всемирной выставке. Это было в 1872 году. Картина Васильева «Оттепель» вызвала там восторг и получила премию. Один из критиков написал хвалебную рецензию. После этого ему копию заказали для Императорского двора.

– Да что ты говоришь? – оживился Николай Алексеевич.

– Сейчас русская пейзажная живопись за границей не в моде, это правда. Но Васильев там был признан еще при жизни. И потом: мода сиюминутна. Вы же патриот. Ты, – поправилась она. – По мере того, как Россия осуществляет свою экспансию на Запад, растет и интерес к ней.

– Тебе бы по телевизору выступать! – рассмеялся Николай Алексеевич. – Какая там нафиг экспансия. Это быдлу говорят, что экспансия. На деле-то денежки, сама знаешь, куда уходят, – он похлопал себя по карману.

– Миллион долларов, – тихо сказала она.

– Чего-о..? – он достал огромный клетчатый платок. – Ты с ума сошла.

– Вы заработаете на ней в три раза больше. А со временем она будет стоить не меньше, чем Пикассо.

При слове «Пикассо» он завелся.

– Да Пикассо – это мазня! Фигня просто! Дерьмо он! Он и этот, как его? Который Моне Лизе усы-то пририсовал?

– Дали.

– Вот-вот. Художники хреновы.

– Я могу уступить.

– Семьсот.

– Восемьсот.

– Ладно, уговорила. – Он убрал в карман платок. – Когда я могу ее забрать?

– Да хоть завтра.

– Хотелось бы бонус, – он плотоядно скользнул взглядом по ее груди.

– Шалун ты, Коля, – серебрянно рассмеялась она.