Матвею так не повезло. Будь на его месте другой человек, я вела бы себя точно так же.

Девушка слушала и не верила. Я читала недоверие в ее руках, сгорбленных плечах, в том, как она перекатывалась с носка на пятку и обратно, хохлилась, сдвигала брови и морщила носик. Она не верила, но очень хотела верить.

— Видишь ли, я собираюсь стать врачом. Я прошла курсы первой помощи в экстремальных условиях. Я знала, что нужно делать, чтобы человек, на которого рухнул потолок, остался жить.

У нее распахнулись глаза.

— Рухнул потолок?

Я кивнула.

— Да, упал потолок, светильник и крепления. Если бы кронштейн упал на пару сантиметров правее, Матвея было бы уже не спасти.

Из серых глаз Людочки потекли слезы. Но морщины разгладились, а губы задрожали, как у любого человека, который плачет на людях и старается этого не делать.

— Здесь холодно, — сказала я. — Пойдем, здесь за углом кафе, ты замерзла.

Она кивнула. Когда мы дошли до кафе, у нее уже начали стучать зубы. Не глядя, я заказала себе кофе с молоком, а ей — с коньяком. И когда его принесли, не спрашивая Люду, я высыпала в ее стакан две ложки сахара и только потом придвинула напиток девушке.

— Пей и грейся!

Она глотнула и не заметила, что пьет. Ну что ж, видно судьба у меня такая в этом году — спасать замерзших и искалеченных. Впрочем, не только в этом году. Обычно я занимаюсь этим каждый день. А тут — всего третий раз за месяц. В среднем получается раз в неделю… можно сказать, работа в щадящем режиме…

— Матвей тебе совсем ничего не говорил? — спросила я. — О том, что случилось?

Она мотнула головой из стороны в сторону.

— Он мало пока говорит. Ему нельзя. Попросил тебя найти и уговорить навестить его. Очень просил… — Она опустила голову. Слезы стремительно покатились вниз, сорвались со щек и упали в чашку.

— У нас было собрание сотрудников. Большой зал забит битком, маленькая дверь, кто-то сидел, кто-то стоял. И вдруг начал рушиться потолок, — спокойно заговорила я, будто рассказывала о прогнозе погоды на послезавтра. — Паника, давка. А меня прижало к стене, далеко от выхода. Я подняла голову, чтобы дышать… ну и следить за потолком тоже. Увидела, как выпали крепления светильника и светильник рухнул на стол. Наверное, машинально проследила, куда он упал и увидела, что на Матвея. А дальше сработали инстинкты и учеба на курсах. Вот и все. Но я думаю… — здесь мне пришлось проследить, чтобы в моем голосе появились эмоции: горечь, обида, немного злости, — человек, который истекает кровью на глазах у людей и не получает помощи, испытывает что-то вроде шока. Никто ему не помогает, а он теряет сознание и видит, как люди перепрыгивают через стол, через него и ломятся к выходу… Нам на курсах рассказывали про психологические проблемы несчастных случаев. Что это нормально — испытывать горячую благодарность к тому, кто оказал первую помощь. И что не нужно этого стесняться. Нужно просто принять это «спасибо» и все. Чтобы человек знал, что помогать — это в порядке вещей и мог жить дальше. Вот так. Ничего личного.

Она кивнула слабо улыбнулась.

— Спасибо, что рассказала. Ты очень добрая. Наверно, из тебя получится хороший врач.

— Я надеюсь, что получится, — улыбнулась я.

— Но ты ведь… придешь к нему? — робко спросила Людочка. — Его родители живут в другом городе и пока не приехали. Он совсем один там. И ему тяжело.

— Конечно, приеду, — твердо сказала я.

Я кивнула, открыла сумку, вынула блокнот в красной клетчатой обложке и карандаш на веревочке. Протянула девушке.

— Запиши, пожалуйста, адрес и часы приема.

Людочка открыла блокнот и я тут же пожалела, что не сделала этого сама. Кто знает, на какой странице она его открыла?

— Найди там пустое место, — небрежно сказала я. — Или запиши на любой странице, я найду.

Она не стала листать, а написала прямо там и пододвинула ко мне. На развороте был нарисован цветок одуванчика. Я много рисую, когда думаю. В основном, своих — ястребинку с ястребиночкой, одуванчик, мать-и-мачеху… И как насмешка — рядом с цветком адрес больницы, где лежит спасенный мной охотник. Что мне сказали бы все они — если бы знали, что я сделала? Скорее всего, ничего. Совсем ничего. Не из презрения, а потому что мы не умеем убивать. Смерть никогда не бывает чужой.

— У тебя красивый почерк, — сказала я, когда почувствовала, что молчание затянулось.

— А ты хорошо рисуешь, — она улыбнулась. — Можно посмотреть другие рисунки?

Я пролистала блокнот — нет, ничего страшного здесь не было, и снова придвинула ей. Она листала с интересом, я видела, что ей действительно нравится.

— Мне кажется, — сказала она, — ты могла бы стать художником.

Я покачала головой.

— Нет, это не работа. Не та работа, которой я могла бы заниматься годами. Я не прощу себе, если вместо спасения жизни, буду украшать жизнь тех, кто остался жить…

Она посерьезнела.

— Да, я понимаю. Я… тоже так же выбирала профессию.

— А кем ты работаешь?

— Еще не работаю. Только защищаю диплом в феврале. — Она вздохнула. — По коррекционной педагогике. Буду учить детей, отстающих в развитии. Все считают, что я ненормальная.

— Почему?

— Платят мало, работа тяжелая…

— За такую работу платят не деньгами, — вырвалось у меня прежде, чем я успела себя остановить. Но теперь уже нельзя было замолчать, нужно было разговаривать. — Выбор такой профессии как пропуск в другой мир, в другое общество. Это тоже естественный отбор по признаку сострадания. Эволюция ведь никогда не заканчивается.

Люда смотрела на меня во все глаза.

— Ничего себе, у тебя мысли, — прошептала она.

Я пожала плечами.

— Мысли как мысли. Некоторые чувства закрепляются в генах, — тут я спохватилась и остановила себя прежде чем успела договорить фразу до конца — «даже у вас, у людей». — Многие чувства кодируются при помощи биохимических процессов и гормонов. На пару молекул больше пролактина — и человек живет в постоянном страхе. На пару молекул больше серотонина — и человек спокоен и уверен в себе. Мы еще не дошли до расшифровки биохимии более сложных чувств, но я уверена, что у них своя картина…

— Нет, я не согласна, — твердо сказала Людочка. — Каждый человек делает свободный выбор, принимает осознанные решения на основании многих факторов.

— Нет никакого свободного выбора, — тихо сказала я. — И осознанных решений тоже нет. В критических ситуациях нами командуют инстинкты. А они зашиты в генах.

— Сострадание не может быть зашито в генах, — резко ответила