– Десертные вилки-ложки доставай, – велел Илья. – Сегодня у нас райский ужин.

– Ладно, – еле выдавила я. Шепотом.

– Спишь?

– Нет, – я улыбнулась.

– А где ты? Почему шепотом?

– Дома. Настроение так себе.

– Почему?

– Узнаешь! – рассмеялась я.

– Евдокия! Семь пятниц на неделе.

Я встала и посмотрела на себя в то же самое зеркало. Я не походила на умирающую. Абсолютно.

Наш стол был завален пирожными с взбитыми сливками и фруктами из тропического лета. За окном догорало солнце, на столе горели свечи, под потолком люстра. У нас было полно света. На любой вкус. Я кормила Илью мясом, он меня пирожными и фруктами. Тоже на любой вкус.

– Обожаю маракуйю, – сказала я. – Надо сохранить ее скорлупки. У нее на макушке чуб растет как маргаритка.

– Что у тебя опять случилось?

– Ничего особенного. Меня достает препод по урологии. Ставит двойки каждый день. Он сказал, будет выставлять оценки за дифзачет с учетом текущих.

– Ничего удивительного. Ты ведешь себя как жертва. Сиди на занятиях по урологии, гляди ему в глаза и сама выставляй ему двойки. Он завалит дифзачет сам.

Я расхохоталась. Мой спаситель взвалил меня на плечо и понес в спальню. Распустил косу и засунул нос в мои волосы.

– У тебя волосы пахнут клубничными карамельками, – сообщил сомелье.

– У тебя морозом и морем. Почему-то.

– Получается ассорти.

Я лежала с Ильей и думала: «Как не хочется идти в ванную. Может, не стоит?»

Я была чистая, потому что он мой мужчина, а я его женщина. Так бывает, возможно, не часто. Мне случайно повезло. Илья положил свою ладонь на мою. Мы сплетали пальцы, даже так занимаясь любовью.

– Что это у тебя? – вдруг спросил он.

Я поднесла руку к глазам, на внутренней стороне запястья были вдавленные лунки следов ногтей Корицы, в косом свете лампы они казались черными ранами.

– Это контролер в автобусе. Я забыла проездной и хотела купить билет. Она прицепилась только ко мне. Почему так? – спросила я.

– Я же сказал. Ты ведешь себя как жертва. Боишься посторонних, абсолютно ненужных тебе людей. Они это очень хорошо чувствуют.

– А что делать, чтобы не быть жертвой?

– Надо из жертвы превратиться в охотника. В наше время Новый Завет не в тему. Не щека за щеку, а зуб за зуб. Учись, малявка.

– Срочно нужно потренироваться. Ты – жертва, я – охотник.

Я наклонилась и укусила Илью за шею. Я ощутила, как сократились мышцы его шеи, как мои зубы заскользили по выпуклостям гортани, как дернулся кадык. Я почувствовала подбородком биение его сонной артерии.

Нет. Я не могла быть охотником. Раздирать, разгрызать зубами живое тело. Это дико, мерзко. И это не мое. Совсем не мое. У Ильи соленая шея, у меня тоже. Вкус свежей крови и пота чем-то схожи. Я об этом не подумала бы, если бы не Корица. Я тоже не хотела, чтобы он дышал рядом со мной. Чтобы он влезал в мою память и в мою жизнь, когда его совсем не ждешь. Я хотела жить без напоминаний о нем. Это понятно?

Я откинулась на подушку.

– Понравилось? – спросил Илья.

– Нет. У тебя шея соленая.

– Любовь – это тяжелый труд.

– Труд? Я все же сердце у тебя выгрызу, оно тебе все равно не нужно.

– Сердце не обязательно выгрызать зубами, его можно незаметно стащить.

Я представила, как люди воруют друг у друга сердца. Тихо, вкрадчиво или, к примеру, на «гоп-стоп». Вплоть до убийства. Если очень нужно. Позарез.

– Скажи, кто тебя достает?

– Никто.

– Хочешь сказать, что у контролерш когти – табельное оружие?

– Нет, – я засмеялась. Он не ответил.

Я взглянула на Илью, он смотрел в сторону. Мне показалось, что мыслями он далеко.

«Нужна ли я ему?» – вдруг подумала я.

Я сомкнула веки. Свет лампы бил мне прямо в глаза, все вокруг окрасилось красным. В красном зареве терялись очертания фигур и предметов, мне этот мир был незнаком. Я привыкла к черному и белому миру своей памяти.

Я услышала щелчок лампы, Илья обхватил меня рукой, и мне опять стало уютно.

Зима тянулась и тянулась. Бесконечно. Все равно не люблю зиму. Сердце к ней не лежит. Промозгло, сыро. Ветер всегда колючий, снежинки колючие, голые ветки колючие и мороз колючий. Колет и колет лицо и руки незаметными острыми иголками. Хочется завернуться в шарф по самые глаза. Я так и делаю.

Люди зимой всегда одни, забытые и заброшенные. Идут, ссутулившись, скукожившись, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. Люди-споры, ждущие солнца, как формы жизни. Зимой все носят траур. Черную и серую одежду. Сплошной поток траура, кортеж из черных машин и черной одежды по серому, закопченному снегу.

Не знаю. Наверное, у меня тоже циклотимия, я реагирую на погоду как барометр. Зимой всегда жду весну.

– Снова была у своего Геры? – не глядя на меня, спросил Илья.

– Я же говорила. Он один. Совсем один. Мы родные. Понимаешь?

– Что значит родные? – Его глаза сузились.

– Не знаешь? – У меня внутри натянулась струна. – Родные – это те, кто сидит с тобой до самого утра, пока ты болеешь. Кто думает о тебе каждый день. Кто думает о тебе всю жизнь. Вот кто родные!

– А мы кто?

– Не знаю!

– Я не хочу, чтобы ты к нему ходила. Ясно? – Он взял меня за плечи и тряхнул. – Я его не выношу! Не перевариваю! Меня достал твой Гера до самой печени!

– Кто ему будет готовить? Ему тарелку под нос надо ставить, чтобы поел!

Илья вдруг закричал. Страшно, сцепив зубы. Он смотрел на меня с ледяным ожесточением, как на врага.

– Хочешь, я найму ему сиделку? Хочешь? А? Чтобы я, наконец, смог отдохнуть от него. От его имени! От его плесени! От его благостной рожи!

У меня внутри натянулась струна и лопнула. Меня захлестнула волна ярости. Обожгла, как кипяток, и сварила заживо.

– Мы родные! Как ты не понимаешь? – я закричала, захрипела как безумная. – Ты – мажор! Ты что-нибудь понимаешь? У тебя в жизни все выходило тип-топ! Мама, папа, колыбель из ваты! Ты был когда-нибудь сиротой? При живых родителях? Которые тебя бросили, наплевали и забыли! Скажи, был?

– Да я плакал бы от радости, если бы меня забыли! Меня достали мои родаки! Мне папахена хватает в конторе! Выше крыши! Я, может, тачку еще одну хочу, и квартира у меня тупая! Я что, идиот, ездить в пиджаке на «Порше»? А папахен жмется над своими башлями, как дядя Скрудж! Учит жизни! Я его просил?! Чем меньше предков, тем легче жить! Запомни, минор!