– Я не Велуча, – я помолчала. – Я жалкая.

– Ты не любовь, а человек, – улыбнулся Гера. – Такой же, как все. Правда, немного трусишка.

– Как все? – не поверила я.

– Люди мечтают о такой любви, – невпопад ответил Гера. – Везет единицам.

– Иди, – сказала я.

Он обнял меня, я заслушалась музыкой его сердца. Лучше бы он остался.

– Глупая ты. Ничего не понимаешь. Жизнь еще только начинается.

Я поправила ему шарф.

– Вечно у тебя горло открыто.

Он легонько щелкнул меня по носу, я улыбнулась отражением его глаз.

Гера ушел, я посмотрела на попугаев, летающих в облаке утреннего солнечного света, и подумала: «Здорово, что они летают. Клетка ведь такая тесная, а они летают. Жизнь продолжается».

Мы сачканули с лекций и пошли в кафешку. Там всегда были вкусные блины. На любой вкус. Дешево и сердито. Студенту в самый раз.

– Тяпнем шампанского? – предложил Старосельцев.

– С чего это? – напряглась Рыбакова.

– Ни с чего. Хочется шампусика хлебнуть.

Мы пили шампанское, мой взгляд остановился на Рыбаковой. Она смотрела на Старосельцева, и в ее глазах стояла такая тоска, что хотелось плакать. Старосельцев был ничей, а Рыбакова на что-то надеялась и надеялась. Бесконечно. Четыре года. Одно и то же время, растянутое и сжатое в бесконечном потоке вселенского времени. Для него – одна секунда, для нее – целая жизнь. Жизнь продолжалась со своими жертвами и победителями времени. Меня раздражали победители. До мути в душе.

– Старосельцев, – прищурившись, спросила я, – ты вообще кого-нибудь любишь?

– Люблю, – Старосельцев залпом допил шампанское.

– Кого? – процедила я. – Себя?

– Нет. Тебя, – неожиданно ответил он. – А что?

– Не знала? – заржал Зиновьев. – Это, милка моя, тайна только для тебя.

Рыбакова сидела, опустив голову. По ее лицу текли слезы.

– Ты тупая или прикидываешься? – жестко спросила Терентьева.

– Я не знала, – потерянно сказала я. Не веря.

– Значит, тупая! – заржал Зиновьев. – Четыре года тупит! Зашибись!

– Дьявол в тебе сидит! – Терентьева смотрела на меня, как на врага. – Сидит, ноги свесил!

– Зачем ты ей сдался, Старосельцев? – согласилась Яковлева. – У нее чувак на «Порше».

– Да! – расхохоталась я.

В жизни, оказывается, все были в проигрыше. Не только я.

– Что ты ржешь, мой конь ретивый? – с ненавистью спросил Старосельцев. – Весело?

– Нет! Не весело! У меня нет чувака на «Порше»! – хохотала я, а по моему лицу текли слезы. Совсем как у Рыбаковой.

Мы допили шампанское и разошлись. Почти как с поминок.

– Жизнь продолжается, – сказала я себе, глядя на небо.

Морозный ветер потрепал мне волосы, выбившиеся из-под шапки. А я не знала, что это значило.

Я вышла на балкон. Перед моим носом висела сосулька. Трезубец. Нептуний знак в воздухе, а не в воде. Я отломила от него маленький отросток, чтобы не портил образ трезубца. Засунула в рот и укусила. Рудиментарный отросток трезубца захрустел на моих зубах, ломя их холодом и тут же тая. Он сдавался почти без боя.

«Так тебе и надо!» – думала я.

Зазвонила сотка, высветив номер черного шара. Надо было поставить точку. Я же не маленькая, чтобы прятаться, как страус.

– Надо поговорить, – сказал черный шар. – Я был очень занят. Думал, что-то случилось. Что-то важное. А ты со своими попугаями.

– Это было важное. Для меня.

– Ты как ребенок, который все время уходит от проблем. Что, я буду все время за тобой бегать?

– Не бегай. Купи компас и выбери другой курс.

– Попугаи – хорошая идея.

– Неплохая. Только они умерли. От холода.

– Что ты сосульки ешь?

– Доктор прописал. По одной сосульке три раза в день. Короче, вали к своим нормальным! Живи с ними счастливо и умри в один день!

Я нажала отбой и, не взглянув вниз, ушла с балкона. Лимон и Яблоко на моем столе чирикали хором в облаке солнца. Им повезло, мне нет. Лимон и Яблоко были вдвоем, а я одна. Я взяла Герин фотоаппарат и сфотографировала себя в зеркале. Поставила материальную точку отсчета в конце этой жизни. Пора начинать новый кадр.

Ночью, во сне, я целилась в Лимона и Яблоко дулом фотоаппарата. Но ни один из них не попал в виртуальный капкан объектива. Им не хотелось стать материальными точками отсчета. Они были живые. А я попадала всегда.

* * *

Жизнь продолжалась, но настроения продолжать ее не было. Не только у меня, но и у всех в группе. Я смотрела на разверстый кишечник. ВВ делал операцию, мы учились уму-разуму со стороны, сверху. Я решила, что не буду хирургом. Жизнь на лезвии бритвы не для меня. Каждая операция – это фронтовая операция. Могут быть жертвы, а могут не быть. Все зависит от командира. Я командиром не была. Не важно, что ты сдал оперативную хирургию на пятерку. Оперативная хирургия – это хирургия на трупах, а трупам все равно. Они дважды жертвы. Им плохо жилось, иначе они не стали бы учебным препаратом. Но они стали учебным препаратом. Вот и получается дважды, если не считать смерть. С ней трижды. Короче, со смертью их предали трижды. И не надо никаких троекратных петушиных криков. Жизнь прекрасно обошлась без них. Деликатно и тихо.

Мы вышли из учебного корпуса, не глядя друг на друга, и направились каждый в свою сторону. Мне не хотелось домой, пока там нет Геры. Дом без Геры покрывался пылью, и я вместе с ним.

Я встала у колонны и взглянула на солнечный маятник, он сверкнул серым металлом. У меня внутри, у самого горла задрожал противный, студенистый кисель. Время остановилось в одну секунду, выбросив из себя серое яйцо с черным зародышем. И я пошла к черному шару, заколдованная серым блеском его скорлупы.

– Ты не припадочная. Я сказал это… не подумав. Сгоряча.

– Ясно.

– Ты почему в обморок падаешь?

– За всю мою жизнь я упала в обморок четыре раза. Только с тобой.

– Почему?

– Потому что меня преследует черный шар-инопланетянин.

– Можно без аллегорий? Говори как нормальный человек. Хоть иногда!

– Я не хочу быть нормальной! – вдруг закричала я. – Я хочу жить в своей психушке! С белыми корабликами и попугаями зимой! А ты живи в своей! В серой коробке из бетона! Сам на сам! В своей смирительной рубашке и амбарными замками на твоей тупой башке!

– Какими замками? – заорал Илья. – Какими амбарными замками?!

– Сон сердца рождает чудовищ! – кричала я. – Понял?