Белосельцев посмотрел на нее изумленно. На ее близкое молодое лицо, свежие губы, нежную, чуть загорелую шею, на хрупкие плечи, по которым рассыпались легкие, стеклянные волосы, словно в них застыла волна света. Эта босоногая девушка с зелеными, солнечными глазами знала нечто такое, что испугало Белосельцева. Это «нечто», пугающее, недетское, не дающееся опытом, а врожденное и вмененное, притаилось в ней, существовало среди ее легкомысленных желаний и шалостей, ее прелести и веселья. И когда-нибудь оно проявится. Она почувствует страшное напряжение мира, у черного квадрата сорвутся заклепки, срежется резьба у болтов, люк отодвинется, и оттуда прянет сонмище ада. Растерзает это нежное тело, выдернет с корнем стеклянные волосы, вырвется из розовых губ страшным, нечеловеческим криком.

Картина, небольшая, невыразительная и невзрачная, висела перед ним в пустом зале. От времени небрежно положенная краска растрескалась. Казалось, квадрат вспучен и впрямь удерживает страшное, по ту его сторону, давление. И лучше не стоять поблизости, убрать от этого черного квадратного люка свое лицо, свои глазницы, свое дышащее сердце.

– Пойдемте туда, к тем купальщицам, – увлек он ее к золотистой картине, на которой две обнаженные женщины смотрели на воду, на свои золотые отражения.

Когда они вышли из зала, был жаркий московский вечер, душный, с запахом бензина, духов, тяжелых разомлевших цветов в каменных вазонах, воды, плещущей из шланга на пыльный горячий асфальт. Воздух, густой, воспаленно-красный, был как загар на коже, который хотелось полить из толстого стеклянного графина, проводя булькающей горловиной по обгорелым плечам и груди. Но уже начинали мерцать вечерние фиолетовые отсветы, словно крылья бабочек-переливниц. Водянисто вспыхивали хрустальные фары автомобилей. В подворотнях, под горячими иссушенными деревьями ложились синие тени. И все дневное солнечное золото перемещалось вверх, к крышам, водосточным трубам, церковным крестам, и в гаснущем зеленеющем небе жарко, как пожар, пламенело чердачное окно.

– Настало время поужинать, – сказал Белосельцев, проводя Дашу под темной липой, где у корней образовалось маленькое желтое озеро из опавшей листвы.

– Настало для этого время, – согласилась Даша, обводя его вокруг плещущей водяной розетки, брызги от которой падали в душистые белые табаки.

Он привел ее в закрытый клуб дизайнеров, где у него был знакомый администратор и куда очень редко он приходил отведать грузинской кухни. Администратор, величественный, любезный, с легким поклоном пропустил их в прохладный холл, едва заметным деликатным взглядом поздравляя Белосельцева с его прелестной молодой спутницей.

– Вы давно у нас не были, Виктор Андреевич. Должно быть, находились в каком-нибудь путешествии?

– В очень длинном и опасном, – усмехнулся Белосельцев. – Страна, где я был, называется «хандра».

– Со счастливым возвращением из этой страны, – едва заметно улыбнулся администратор и снова мимолетно, насколько позволяли приличия, посмотрел на Дашу. – Поужинаете у нас?

– Если ваш повар Гиви все еще делает свои изумительные хинкали.

– Гиви делает хинкали. Шашлык на ребрышках изумителен. Лаваш теплый и свежий. Вино из Кахетии. К тому же здесь, в очень узком кругу, проходит смотр моделей. Вы можете утолить аппетит и одновременно познакомиться с коллекциями знаменитого кутюрье.

С администратором их когда-то свела судьба в Никарагуа, где оба, по разным программам, выполняли деликатные поручения. Встречались на вилле у общих друзей. Пили в фиолетовых сумерках «Рон де Канья», глядя, как желтеет латунная заря над Кордильерами, и в углу, у портьеры, стояла американская винтовка М-16.

Администратор величаво и любезно провел их в ресторан с балюстрадой, под которой, ярусом ниже, находился зал для просмотров, длинный подиум, похожий на взлетное поле, ряды кресел, в которых сидели зрители, пестрели букеты цветов, мерцали бело-голубые вспышки фотокамер.

– Отсюда вам будет удобно смотреть. Но при этом ничто вам не будет мешать, и вы сможете наслаждаться обществом друг друга. – Администратор усаживал их за стол, предупредительно отодвигая стул перед Дашей, и та благодарно ему улыбнулась. Он растворился в бархатных сумерках, и его тут же сменил официант, с полупоклоном положивший перед ними ресторанные карты в кожаных тисненых паспарту, похожие на древние фолианты.

– Посмотрим, что написано в этих священных книгах. – Белосельцев развернул тяжелый складень, где названия блюд были выведены золотом на толстой, как пергамент, бумаге, и впрямь напоминавшей летопись с узорными буквицами. – Такое количество грузинских слов на такой хорошей бумаге я видел только в юбилейном издании «Витязя в тигровой шкуре».

Она, повторяя его движения, похожая на прилежную ученицу, изучала меню. Глаза ее были круглые, брови приподняты, рот слегка приоткрыт, словно она учила урок.

– Мне здесь нравится все, особенно название трав. Это напоминает учебник ботаники.

– Выберем что-нибудь из раздела ботаники. Из раздела зоологии. И из раздела сухих кахетинских вин. – Движением глаз он вызвал из сумерек официанта, который, не переспрашивая, мерцая золотой ручкой, принял заказ. – Теперь же у нас есть несколько свободных минут, и мы предадимся созерцанию.

Внизу, у подиума, было немноголюдно, и это означало, что собрался ограниченный, избранный круг почитателей кутюрье. Их избранность, аристократичность проявлялись в особом стиле общения. В объятиях, поцелуях, в нарочитом позировании перед фотокамерами, в слюдяном блеске женских украшений, в небрежной красоте мужских костюмов, в едва заметном мерцании серебристой пыльцы, которой все они были посыпаны. Подиум был пуст, озарен лампами, как операционный стол. Вокруг него, готовые для поздравлений и славословий, краснели букеты роз, искрились фотообъективы.

– Они похожи на красивых рыбок в аквариуме, – рассматривала их Даша. – Они никогда не видели океана, их вывели в искусственных условиях. Если их лишить аплодисментов, букетов и поздравлений, они сразу погибнут. Поаплодируем им! – Она негромко захлопала в ладоши, и на ее лице появилась милая смешная гримаса.

Он согласился с ней. Согласился рассматривать их как экзотических существ, чье хрупкое пребывание в мире сводилось к тому, чтобы придавать этому миру легкость, непрочную красоту, краткосрочную необременительную нарядность. Их эфемерное поблескивание и трепетание напоминало танец полупрозрачных насекомых, толпящихся под ночным фонарем. Он был благодарен Даше за это определение. Был благодарен им за их хрупкий непродолжительный танец.

Среди зрителей выделялся сам кутюрье, по обилию окружавших его букетов, по частоте мерцающих вспышек, по траекториям подходивших гостей, спешивших принести ему дань поклонения. Маленький, почти лилипут, с большой улыбающейся головой, где толпились непрерывные образы, которые он воплощал в шелка, меха, драгоценные ткани, расписные материи. Он был всегда неприятен Белосельцеву, раздражал своим жеманством, болезненной женственностью, тончайшим пороком, который изливался из создаваемых им коллекций. Сами коллекции казались непрерывно рождавшимися, искусственно синтезированными формами жизни. Едва родившись, тут же умирали, не способные излететь из-под аметистовых прожекторов во внешний мир, где шли сражения, возводились города и заводы, взлетали самолеты, бурлили революции и восстания. Казалось, кутюрье был сочной, выкормленной калорийным нектаром маткой, которая, поводя своим толстеньким чутким тельцем, непрерывно откладывала яички. Из них, под воздействием влаги, тепла и света, выводились прекрасные однодневки. Вылетали в озаренный воздух и тут же, соприкасаясь с миром, умирали, устилали подиум прозрачным сором опавших крыльев.