Лицо Слепчука налилось злой кровью, он пристально поглядел на мужика, точно запоминая, но смолчал.

– Да только при ляхах с большевиками нас по крайности живыми не жгли, как швабы делают! – решительно закончил дед и вызывающе уставился на «пана из Референтуры».

– На Старом селе батюшку православного с дочками колючей проволокой связали да в церкви со всеми людьми и сожгли! – взвился пронзительный женский голос. – С детками… Семь сотен душ… – И женщина громко, навзрыд, заплакала.

– А люди ваши, которым вы есть начальник, швабам служат! – Дед решительно стукнул клюкой в землю.

– Тише, панове, тише! – успокаивающе взмахивая руками, забормотал пан из Референтуры. – То решение Центрального проводу[59], чтоб самым боеспособным силам пересидеть пока в полициях, войти к немцам в доверие, получить от них оружие, а уж потом, как наступит благоприятный момент…

– Та когда ж он наступит? – заорали в толпе. – В Германию парней наших угоняют, девок! Есть зимой нема чего будет! Всё немец заберёт! Для кого хлеб растим?

– Смотри! – Острый локоть Стрижа воткнулся Тихоне в бок, заставив того судорожно дёрнуться. – Вон он, наш шуцман!

В свете костров и впрямь мелькнула высокая тощая фигура – молодой шуцман принялся торопливо пробираться за спиной «пана из Референтуры», а потом аккуратно ввинтился в толпу.

– Спорим, к нам на встречу собрался? Перед рассветом за околицей. – Стриж кивнул на медленно розовеющее небо и принялся торопливо пробираться вдоль ограды.

Панянка пару раз оглянулась: видно, хотела послушать, что тут ещё скажут про врагов-ляхов, но потом посчитала, что молодой шуцман расскажет больше, и поспешила за ними.

Парень сторожился. Не шёл, а крался вдоль деревенской улочки, старательно прячась в тени заборов, да ещё и озирался поминутно, точно боялся, что за ним следят.

– Да кому ты нужен! – досадливо буркнул Стриж.

– То нам, nie? – усмехнулась Панянка.

Стриж в ответ фыркнул:

– В обход давайте! – И сиганул через невысокий заборчик, пробираясь огородами. На околицу села они выскочили первыми. Ещё успели увидеть, как молодой шуцман торопливо кивнул скучающим у деревенского тына часовым и заспешил к лесу.

– Паршивые тут часовые! – презрительно шепнул Стриж.

– Они дорогу караулят, – шепнула в ответ Панянка. – Немцы машинами приедут, издалека слышно бендзе.

– Караулили немцев, а прошляпили нас! – непримиримо отрезал Стриж, аккуратно, но не слишком-то скрываясь, шагая к лесу вслед за шуцманом. Только поглядывал изредка на мерцающие в рассветном сумраке огоньки от самокруток часовых. Широкие лапы лесных сосен укрыли их, сразу стало темно, отблески рассвета исчезли за густыми кронами. – Тут недалече полянка должна быть.

Поляна и впрямь была – молодой шуцман стоял точно посредине, как памятник на площади, разве что памятники по сторонам не озираются, а шуцман очень даже нетерпеливо оглядывался. Стриж махнул рукой, давая своим спутникам знак отстать. Панянка поняла, остановилась, вжавшись в ствол сосны. Жаль, Тихоня уже думал, её придержать надо будет… Тихоня вдруг замер, пытаясь понять: а чего это ему вдруг жаль? Ему что… хотелось… до неё дотронуться? Зачем это? Что за недостойные комсомольца мысли! Да нет, ерунда какая, это он просто… чего-то не то подумал… случайно… На что ему та панская Панянка? И родители её небось враги народа, и сама она… Да он даже лица её толком не видел, может, она вся косая-кривая? Точно! И зубы торчат. И… Увлечённый перечислением Панянкиных недостатков, Тихоня упустил момент, когда молодой шуцман вдруг оказался на поляне не один. Увидел только, как Стриж залёг за кустами, да услышал негромкий удивлённый возглас:

– Дядька Олекса? А… чего це вы тут? Вы ж пана з Референтуры охраняете…

– Пана з Референтуры и без меня есть кому охранять, а племяш у меня один. Гляжу, ты кудысь наладился. Ну думаю, що у нашего Грыця за дела такие важные, що важнее за наше дело? – протянул Слепчук.

– Та ничего… Нема никаких дел… Прогуляться захотелось… – Молодой шуцман окинул окрестные кусты быстрым взглядом. Тихоня понимал, что в сумраке леса ни его, ни Панянки шуцману не разглядеть, а Стриж и вовсе физией в листву ляпнулся, но всё равно напрягся.

– Прогуляться? Сейчас? – В голосе Слепчука зазвучало настоящее «родительское» раздражение. – Ну ладно, ци тупые хлопы… – он махнул в сторону оставшегося за спиной села. – Им ничего, кроме собственной миски с галушками, не надо. Но ты-то! Батько твой мне товарищем по борьбе был, да и мамка, сестра моя, в нашем деле не из последних. А ты… Прогуляться ему захотелось! Когда история родной земли прям на твоих очах творится!

– Может, не такие они уже тупые, ци хлопы? – Молодой шуцман вдруг заговорил быстро, страстно, как говорят о давно наболевшем. – Шо мы творим, дядька? Я в шуцманах без году неделя… а уже девчонку до эшелона гнал! Мамку её автоматом тыкал, чтоб от дочери оторвать! Как она кричала… Нашу девчонку, украинскую – в рабство немецкое, чтоб с ней там немчура чего хотели, того и делали!

– Та ничего такого там с ними не делают, бо немцы ж цивилизованная нация: работа есть, еда есть, хоть голодать не придётся… – забормотал старший шуцман, отводя глаза.

– Ось! – аж взвился младший. – И люди о том же говорят: всё забирает немчура клята, хуже ляшских панов та советских колхозов! А ты старца, что пел про то, хватать велел, хорошо хоть утёк он!

– Такой старикан шустрый, не иначе агент большевистский, – невольно кивнул Слепчук, увидел, как племянник отпрянул, тяжко вздохнул и уселся на валяющийся поперёк поляны подгнивший ствол. Похлопал по стволу рукой, приглашая сесть рядом. – Ох, Грыцю, Грыцю… Яка ж у тебя каша в голове! Може, я и сам виноватый, надо больше объяснять, рассказывать… Но я ж тоже не свободный – конспирация, понимать должен! Да, забираем! И наших людей в Германию, и хлеб для немчуры тоже, и… много чего ещё. – Он отвёл глаза. – Но ты ж пойми, сынку! То ж всё не просто так, то ж для великой цели!

– Какой такой цели? Пока мы тут швабам служим как… как псы! Большевики вон эшелоны подрывают – зарево на всё небо.

Бац! – крепкая затрещина обрушилась на молодого шуцмана, заставив его пошатнуться и смолкнуть, схватившись за лицо.

– Ишь ты! – потирая ладонь, прохрипел Слепчук. – Дядьку родного псом назвал… племянничек. А зачем? – Он вдруг сгрёб племянника за грудки, притянул к себе, уставившись ему в лицо жуткими, дышащими гневом зрачками. – Зачем нам, шоб эшелоны подрывали?

– Как… зачем? – растерялся племянник. – Так немца ж бить! Чтоб убрался он отсюда… Никто не бьёт, а большевики… И под Сталинградом своим… И тут…

– Эх ты… дерревня! – Слепчук оттолкнул племянника и уже совсем беззлобно надвинул ему шапку на брови.

– Ну чего вы, дядька! – обиженно пробубнил Грыць, сдвигая шапку обратно.