время необычная, утонченная. У папы на книжных полках стояли модели парусников – в честь этой фамилии. Однажды в «Известиях» был фельетон про каких-то нехороших Кораблёвых: целая семья куркулей, спекулянтов, частников, рыночных торгашей. Папа огорчался: «Какую фамилию испортили!» Я его долго успокаивал, убеждал, что эту статейку назавтра забудут.

Никак не дойду до того момента, когда мой папа начал писать «Денискины рассказы». Наверное, меня что-то пугает. Наверное, мне страшно подойти к барьеру, за которым заканчивается моя самостоятельная жизнь и начинается странное житье в обнимку с Кораблёвым. Ну, или чуть по-другому: пугает порог, за которым я расколюсь на две части.

А может быть, наоборот – именно с этого момента жизнь моя станет еще интереснее, чем была? Но я все равно еще немножко пооттягиваю этот момент, эту осень 1958 года, когда мой папа остался один на даче и написал первые «Денискины рассказы».

Две перемены в моей жизни случились в этом году: я пошел в школу и мы стали жить в «писательском поселке».

Сейчас я скажу странную, быть может, вещь.

Когда я уже совсем повзрослел, то есть почти постарел, когда мне стало уже почти шестьдесят, когда я стал старше своего папы, который умер в пятьдесят восемь с половиной, и прожил без него дольше, чем жил с ним, – мне вдруг показалось, что я понял, почему мой любимый, мой чудесный папа так рано заболел и умер.

Потому что он не мог пережить моего взросления.

Всегда говорят о тяжелом процессе сепарации детей от родителей. Трудно вчерашнему ребенку вдруг понять, что он теперь не сын и не дочка, над которым мама с папой держат руки домиком и в лепешку расшибаются, – ведь даже в дурных семьях все равно как-то ласкают и заботятся или хотя бы делают вид, – но, главное, всё решают за тебя. Трудно понять, что ты теперь взрослый молодой человек – то есть взрослый мужчина или взрослая женщина, пусть даже тебе всего восемнадцать или двадцать два. «Делай что хочешь. Решай сам. Откуда я знаю. Придумай что-нибудь, ты же взрослый человек. Одолжи, заработай. А не можешь – извини, твои проблемы». Конечно, для бывшего ребенка это тяжелое испытание. Кое-кто не выдерживает, кстати говоря. Но давайте сбегаем на ту сторону. Для родителей это испытание не меньшее. Тот же спектр чувств, переживаний и шоков, которые настигают маму и папу, видящих, что их ребенок – взрослая, самостоятельная и, по сути, совершенно чужая особь.

Но для моего папы это было еще тяжелее, потому что я был не просто сын, но вместе с тем и созданный им образ, в котором папиного, то есть его собственного, было едва ли не больше, чем моего. Потому что все чувства, переживания и восторги, какими на страницах «Денискиных рассказов» так щедро делился Кораблёв и за что его до сих пор любят, – это, конечно же, чувства, восторги и переживания писателя Виктора Драгунского. Отчасти вынесенные им из своего детства, но более всего – чувства взрослого сорокапятилетнего мужчины: романтичного, сентиментального, не слишком счастливого и удачливого, но при этом очень доброго, воплощенные в образе восьмилетнего мальчика. Но так или иначе, в итоге получился вот такой мальчик. С одной стороны, литературный образ, а с другой стороны – вот он, скачет вокруг.

Дениска Кораблёв в рассказе «Что я люблю» говорит:

«Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:

– Ты что скачешь?

А я сказал:

– Я скачу, что ты мой папа!»

Это правда. Я любил папу так, что скакал от радости.

И на каком-то отрезке времени, года до 1965-го, до моих четырнадцати с половиной лет, до начала усов и девчонок, эти две сущности совпадали. Образ совершеннейшим образом воплотился в живом человеке.

Денис Кораблёв и Денис Драгунский слились воедино.

Да еще Виталий Горяев помог.

У мамы была подруга Инна Шибаева. У нее была дочка Галка старше меня года на два-три, мы играли во дворе. Семья была тоже из наших, из подвальных, из дворников, проще говоря. Эта Инна была фотограф. И вот однажды она сделала штук двадцать, а может быть, тридцать моих фотографий. За один вечер. Как нынче бы сказали, за одну фотосессию. Там был снят в основном я и несколько милых фотографий с мамой и с девочкой Галкой (помню, у нее были косы бубликами). А на фотографиях я был в рубашечке и коротких штанах на широких черных помочах. Инна Шибаева напечатала эти фотографии совсем маленького размера, со спичечный коробок каждая. Сейчас я думаю, что это были так называемые «контрольки», то есть контактные отпечатки с негатива. Она склеила их таким манером, что получилась длинная гармошка. Эту гармошку мама часто показывала своим друзьям. Тем более что на тех фотографиях, где была она, она очень хорошенькая.

Моя мама, кстати, была на самом деле очень красивая. В одном из «Денискиных рассказов» Мишка говорит Дениске: «Твоя мама самая красивая во всем классе». И это правда. Может быть, даже и не во всем классе. Недаром же в 1950 году на огромном просмотре – кастинге, как сейчас бы сказали, – мою маму взяли на должность образцовой русской красавицы, ведущей программу русского народного хореографического ансамбля «Березка».

В 1960 году в издательстве «Детский мир» (потом оно стало называться «Малыш») стали готовить первое отдельное издание «Денискиных рассказов» под названием «Он живой и светится» (вышло в свет в 1961 году). Получилась великолепная книга, просто шедевр дизайна и иллюстрации. Ее делал великий (без всякого преувеличения) книжный художник Виталий Горяев. А для образа Дениски он взял вот эту самую гармошку фотографий. Так что и Дениска в белой рубашке и черных штанах с помочами, и многочисленные Денискины рожицы на страницах книги – это действительно мои портреты. Я не помню, как я на это среагировал. Может быть, даже никак. Хотя, наверное, в моем мозгу что-то замкнуло и щелкнуло. Не могло не щелкнуть и не замкнуть! А так – мне просто понравилась эта книжка.

Жалко, что эта книга с папиной надписью мне не сохранилась. Может быть, я ее таскал кому-то показывать и потерял. А может быть, у меня ее украли. К нам в гости, когда папа уже тяжело и долго болел после своих микроинсультов, приходил старый его эстрадный приятель, по совместительству крупнейший библиофил. После его визитов я недосчитывался старых изданий Пастернака и Ахматовой. Но попытка сказать об этом папе вызывала у него ярость. И я его понимаю. Он был уже не тот веселый, постоянно рассказывающий какие-то