– Просим! Просим! – подхватили крестьяне.

Эль уже слегка разогрел Палваныча. Вояка встал, откашлялся и сказал:

– Я не готов вот так сразу, тем более что все вы прибегаете здесь к говорению словами неизвестного буквенного состава. Мне с непривычки будет несподручно, особенно петь. И нот я не знаю. Тут уж, как говорится – не можешь играть, не мучай лютню. Значится, сейчас я доведу до вас песню методом а капеллы. А капелла – это типа без музыкального прикрытия. Не взыщите.

Откашлявшись, прапорщик запел. Запел по наитию, ожидая извлечь из себя первую строчку, а уж дальше будь что будет. Перед началом он колебался между двумя песнями – веселым маршем о Родине и грустным романсом об одиночестве. Таково было в последние дни настроение Палваныча: хоть плачь, хоть смейся. Душевное перепутье подвигло его на прелюбопытнейший марш-романс:

Широка страна моя родная,

Сквозь туман кремнистый путь блестит,

Я другой такой страны не знаю,

Где звезда с звездою говорит.

Выхожу один я на дорогу

С южных гор до северных морей.

Ночь темна. Пустыня внемлет Богу

Необъятной Родины моей.

В небесах торжественно и чудно,

Много в ней лесов, полей и рек…

Что же мне так больно и так трудно,

Где так вольно дышит человек?

От Москвы до самых до окраин

Спит земля в сиянье голубом,

Человек проходит как хозяин…

Жду ль чего? Жалею ли о ком?

Всюду жизнь – привольно и широко,

И не жаль мне прошлого ничуть:

Молодым везде у нас дорога,

Я ж хочу забыться и заснуть…

Жители Жмоттенхаузена не знали, что такое Москва, но им была знакома патриотическая тема. Растроганные донельзя, они подходили и жали руку гордо стоящему в геройской позе прапорщику. Он благодарно кивал, обнимал женщин, целовал детей, словом, парил на пике славы, – хоть в президенты баллотируйся.

А уж что исхитрились шепнуть ему две-три вдовы бальзаковского возраста, и вовсе не нужно пересказывать.

Снова закружились пляшущие пары, полился эль и зазвучали незатейливые песенки. После пятой кружки Палваныч захотел физиологического одиночества. Покинул объятую весельем главную площадь, да так и решил не возвращаться.

Пошел на речной берег, сел, любуясь ночной водой и звездным небом. Думалось о доме. Десяток лет назад прапорщик Дубовых справил крепкий дом. Бывшая гражданка Дубовых, буфетчица, не дотерпела вшивых полтора года…

«А ведь жили бы, как эти вот карикатурщики из Жмоттенхаузена, – вздохнул Палваныч. – Может, дети бы… или там корова с курами… Сидел бы ночью, смотрел на природно-климатическую зону, видимую невооруженным взглядом… Стрекот бы слушал кузнечико-прессовый… Шаги вот тихие…»

Прапорщик обернулся. Рядом зашуршало платье. Эльза, зябко кутаясь в бабкин платок, села рядом.

– Вы же не папа ему… – сказала она.

– Ну, девушка, как тебе изложить-то? Вроде бы и нет, но я ему все равно что отец родной.

– То есть?

– Понимаешь, Эльба…

– Эльза.

– Ах, да! Эльза. Эльбой мою собаку звали, овчарку… О чем я? Да! Армия, Эльза, есть вторая семья человека, а для многих – единственная, – Палваныч шмыгнул носом, спугнув луговую пичужку.

– У него папа с мамой есть.

– Согласно заведенному не нами, а умными людьми порядку, два года у него нету папы с мамой. Есть у него армия. У мужика случается задача по жизни – Родину оборонять.

– Знаете, он говорил, что его придут искать, – сказала девушка. – «Придут такие же зеленые, как я, только, скорее всего, тупые»… Вы очень подходите… Одежда, беседы про армию…

– Правильно, гражданочка, я его, гаденыша, то есть птенчика нашего, ищу. Вернуть его надо в полк. И очень положительно, что он, осознавая свою вину…

– В чем? – в темноте блеснули глаза Эльзы.

– В самовольном оставлении Поста Номер Один с личным оружием и полковым знаменем.

– Не знаю, о чем вы, – прошептала девушка. – Он мне рассказал, как попал в Зачарованный лес.

– И как же? От великанов отбивался? – съехидничал прапорщик.

– Нет. Просто стоял с вашим этим знаменем, потом вдруг стал падать, а когда очнулся, понял, что в лесу.

– И все?

– Все.

Палваныч вернулся к мысли о шпионском заговоре: «Ой, вербует, чертовка… Лепит, что он хороший… А потом окажется, что ядерная мощь страны подорвана…»

– Тьфу, – сплюнул в ночь прапорщик. – Ну и хрень в голову лезет… Пойдем уже спать.

Эльза и Палваныч поднялись и пошли в дом Малеен.

Гостю уступили кровать. Он лег и долго ворочался, чувствуя себя муторно. Тревожно было на сердце. Это особенно пугало. Раньше прапорщик был прямой, как лом, теперь же на него столько навалилось всякого…

Зато выпитый на празднике эль точно знал, чего ему нужно. Палваныч, кряхтя, встал с кровати и потопал на улицу. Заодно телегу проверил.

– А еще бы я покурил, – вздохнул, возвращаясь, Дубовых. – Но последняя – на крайний случай.

Ему очень понравилась прялка, стоявшая возле крыльца. Нагнулся, бережно подхватил, собираясь пристроить в телеге, разогнулся… И встретился взглядом со стоящей на пороге Малеен.

– Чего ты, а? – подозрительно спросила старуха.

– Красивая она. И легкая. Очень хорошая вещь, – пробубнил Палваныч, ставя прялку на место.

– Любовался, значит. Ну-ну…

Мужик вернулся в кровать.

Утром селяне собрали отца героя в дорогу. Вышли проводить.

Палваныч сказал старосте:

– У меня тут корова… Я ее с собой захватил, чтобы продать. Ведь деньги-то, они в Стольноштадте пригодятся. Да и доехать тоже. Может, кто купит?

Староста кинул клич.

Из толпы донесся вопрос:

– А Николас Могучий молоко от этой коровки пил?

– Еще как! – громко ответил прапорщик. – Высосет стакан и говорит: «Эх, батяня, чувствую, силушки прибавилось – пойду-ка медведя поборю!»

Мгновенно нашелся покупатель.

А прапорщик мысленно костерил дезертира: «Вот Колька Табуреткин, или кто ты там! Вот гаденыш! Твоей вшивенькой славой пользуюсь, как объедками с барского стола… Попадись мне, ой попадись…»

– Спасибо вам, граждане! – уже с телеги прокричал почетный гость. – Прощайте!

– Вам спасибо за сына! – ответили благодарные жмоттенхаузенцы отъезжающему «папаше».

– Вот уж не за что, – тихо буркнул прапорщик.

Впервые за последние дни принцесса спала не в лесу. Она сладко сопела в предоставленных Тиллем покоях, а мужчинам было не до отдыха.