была стать Ася, не было в зале. Мысленно он за это поблагодарил проказницу-дочь.

– Б-благодарен вам, – голос из граммофона унесся под потолок, подхваченный акустикой зала, – за оказанное доверие. Узнали меня?

На пластинке зашипела пауза, слышно было, как игла бороздила пустой участок без записи. Маски в зале напряженно зашуршали.

– Узнали! Узнали, – весело подскочил граммофон. – Да, это я. Я! Зовите меня Маской, Шляпником, Котом в Сапогах, как угодно. А хотите – Зорро! Да, я – тот персонаж из журнала «Огонек». Все вы прочли на карточке название нашего тайного общества: «Маскарад». И все вы, прочтя его, не нашли ни одной причины, почему бы не прийти, не так ли?

Он сделал еще один широкий жест. Пауза на пластинке опять отметилась шипением иглы.

– Все вы носите маски. Нет ни одного человека, который бы этого не делал с наступлением коммунизма. Вы принуждены скрывать под чужой одеждой с-свою истинную сущность. Вы п-признаете сей факт, потому вы здесь. Вы жалкие марионетки, готовые петь их гимны, из вас выстругали деревянных солдатиков. Но разве такой жизни вы заслуживаете? Ваши мысли, восприятие мира, привычки, ваше «я», вместо того чтобы дарить радость и успокоение, копит в вас страх, отчаяние и н-нежелание жить. Это станет горячим паром ярости, а запрет мыслить и их догмы – грудой камней.

И если вы не сбросите с себя эти камни, вы погибнете от собственного жара!

О, пусть уж лучше нам пришьют клеймо безумца, чем жить послушной куклой-петрушкой? Заклейменные, но не сломленные! Ставшие посмешищем, обреченные на одиночество и непонимание! Каждый из вас, оставивший стены психиатрической лечебницы, попал в тюрьму похлеще той, которую покинул, вы оставили лечебницу поломанными, опутанными нитями. Гляньте вверх и узрите тех, кто дергает эти нити. Нами управляют, мы пленники! Но рано отчаиваться. Вы здесь, чтобы разорвать эти путы, разрушить все границы и выпустить внутреннюю силу.

Грених слушал, обомлев от недоумения, – это была самая нелепая антисоветская пропаганда, какую ему доводилось слышать.

– Какие же из нас борцы, с тоской спросите вы? Все мы из одной лечебницы, общество поставило на нас крест. А я скажу – оттого, что на нас крест, мы и есть те единственные, кто еще может все изменить! Из века в век крест становился символом восстания!

Не проходит и дня, чтобы нам не напоминали о нашем убожестве, душевных и ментальных увечьях, не заставляли быть «как все», не отнимали книг, которые, как им кажется, п-приведут наш разум в смятение, не вводили запреты на чувства и собственное мнение. И все это лишь бы заглушить жажду жизни, превратить нас в советских краснощеких довольных кукол, согласно кивающих, вечно поддакивающих! Не так ли, дамы и господа? Не с этим ли вы, те, кто пытался получить помощь в больнице для душевнобольных на Пречистенке, как, собственно, и я, сталкиваетесь ежечасно, едва наступили новые времена? Не с этим ли живете?

В зале поднялся некто в костюме грозного японца – актера театра кабуки и, демонстративно топая, вышел.

Тотчас на сцену поспешно влез бес и приподнял иглу на граммофоне. Персонаж за белым панно заметался, точно слепой, ткнулся лбом в одну из опор, взмахнул руками, опора покачнулась, чуть не рухнула конструкция экрана. Но Шляпа поймал ее, удерживая и глядя куда-то вниз. Грениху показалась, что ему что-то подсказывали. Бес вновь опустил иглу на пластинку.

– Если кто из вас не по-понимает, о чем я толкую, – забормотал граммофон, а Шляпа, постепенно возвращаясь к своему амплуа, отошел от опоры и замахал руками, будто догоняя слова, – тогда пойдите вон! Позволяю сейчас покинуть зал. Я не мог знать, всем ли так тяжело переносить те муки, на которые обрек меня ярлык советского гражданина. Среди нас есть хоть один счастливец, кто с наступлением новой жизни обрел хоть толику радости?

Никто не шелохнулся. Музыка из второго граммофона продолжала играть балет Чайковского, все увертюры подряд после танца феи Драже: коду, финальный вальс, апофеоз.

– Никто? – незнакомец сделал театральное движение руками. – Больше н-никто не обрел радость жизни?

Грених вздохнул, уронив голову. Никудышный он все-таки доктор, раз его пациенты – а, судя по всему, здесь собрались те, кто в то или иное время посещал центр Сербского, – выздоровление восприняли лишь как нечто туманное, хрупкое и продолжали жить в описываемых граммофоном затаенных мучениях. Заслуживал уважения один лишь Японец.

– С-страх, – граммофон тихо засмеялся. – Страх, опа-асение, томительное ожидание проявить себя не таким, как все, и оказаться за решеткой. Этот страх перед призраком лживой революции губит в нас волшебные и небывалые способности, дарования и таланты. То, что они, там за стеной, зовут отвратительным проявлением индивидуализма, эгоизмом – наше естество, природа. Не вечно же жить в угоду коммунизму, позабыв о собственных упованиях? Да здравствует бе-безумие, эксцентрика, свобода! Вот что станет нашей революцией! И мы, чья д-душевная организация тоньше и хрупче, мы, кто не боится выступить против всех, мы не дадим им стругать нас по единому шаблону, мы поведем за собой остальных. Вот что делает нас особенными, избранными, теми, кто вернет свободу не только себе, но и всем запуганным, несчастным душам. По-позволим же себе вздохнуть широкой грудью, ощутить простор вселенной, принадлежащей и нам, вершить великое с легкостью, без доли сомнения и угрызений. Вершить великое безумие легко! О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым! В этой войне может победить только сумасшедший!

Эту фразу граммофон выплюнул со смехом. Из-за растянутости записи получилось очень медленное и тягучее, мефистофелевское: «Ха-ха-ха!», от которого кровь стыла в жилах. Но никто больше не ушел. Пластинку заело, и фраза «только сумасшедший» вознеслась к потолку зала с десяток раз, пока бес не подполз и не поправил иглу.

– И снова спрошу вас, не хотите ли уйти? Не кажется ли вам, что безумная Маска Зорро, взявшая на себя роль вождя сумасшедших, заведет вас слишком далеко? П-прошу остаться только самых отчаянных. Это, товарищи, саботаж. Саботаж психов! Если боязно – вон!

И теперь никто не соизволил покинуть этот балаган; даже после столь внушительного намека.

– Итак, теперь, когда я развеял секретность вокруг назначения нашего тайного общества и пояснил, что за маски мы носим, можно перейти и к знакомству. Поднимитесь!

Равно как и покинуть зал, подняться фигуры, облаченные в пестрые костюмы, не решались. Будто куклы, застывшие в ожидании завода, лишь чуть шевелились – растерянно и боязливо, но не поднимались.

– Ну что же вы! Смелее, – надрывалась труба. – Давайте поднимемся и взглянем друг на друга. Моретта, Арлекин,