изменила свое мнение и довольно жестко высказалась против гипноза в другой газете – ей не нравилось то, к чему эти исследования привели, она называла их «баловством из чистого романтизма». Только одному Пете не везло, он все жаловался, что никак не мог застать хоть какого-нибудь журналиста, хоть пятиклассника, пишущего для школьной стенгазеты, и никто его серьезным сотрудником не считал.

Грених кряхтя сел на диване, рядом на мягком валике, как на лошадке, восседала Майка.

– Ну что ты молчишь? – ныла она. – Расскажи, а! Ну, расскажи!

– Ничего такого, глупая театральная постановка.

– А почему бесплатно и только по пригласительным?

– Показ для своих. Пробуют новое. Это же артисты!

– А гипноз был?

Грених и сам толком не мог понять, был там на самом деле гипноз, или же только его гротескное изображение. Кто стоял за ширмой? Актеры Мейерхольда? Или сбежавший, недолеченный больной? А может, мертвый брат? Или тот, кто подсовывал Шкловскому обугленные трупы в квартиру?

– Все тебе расскажи! Я – не Петя, – Грених уперся рукой в колено и развернулся к дочери.

– А ты зачем уснул в костюме? – парировала Майка, тотчас обидевшись. – Мне сегодня его в школу нести на репетиции, а ты измял.

Грених поднялся, стал снимать неудобный, тесный в плечах фрак. Часы за стенкой пробили восемь. Майя слезла с дивана и сняла с крючка на стене у двери повешенные туда двойку и рубашку отца, и пока он переодевался, отправилась в кухню делать бутерброды и чай.

Они едва успели позавтракать, а Майка – уложить фрак и пальто в сверток, как раздались три подряд тревожных звонка.

– Я сам открою, – предчувствуя неладное, поднялся Грених. – А ты незаметно идти в кухню, а потом, когда дверь будет свободна – в школу. Если что, ты ушла раньше, пока я спал. И костюмы не забудь.

С горящими от возбуждения глазами Майка схватила сверток и выскочила в кухню.

Грених протиснулся между вещами, выставленными в коридоре, и отворил дверь. На пороге стоял перепуганный и запыхавшийся Петя.

– Скорее, Константин Федорович, в Денисовский переулок, там, в квартире Риты Марино, все в черной пене. Агенты из угрозыска, Сергей Устинович – все уже там! Он вас велел позвать.

– Мертвые есть? – сорвалось с языка.

– Нет, слава богу, все живы, только циркачи были заперты во второй комнате и выломали дверь, чтобы выбраться.

– Рита тоже там?

– Там. Говорит, пришла в пять, а в доме погром.

Грених вернулся за плащом, по пути он заглянул в кухню, где Майка была одна – стояла у плиты, прижимая сверток к груди, над ее головой парусами развевались соседские наволочки и полотенца. Он подмигнул ей и бросился за Петей. Внизу стояла служебная машина Мезенцева с шофером – черный «Рено MT». Домчали минут за десять.

Почему у нее в квартире? Предупреждение? Угроза?

У дома № 24 по Денисовскому переулку уже стояло несколько машин, были фоторепортеры с зеркалками на шее и фотографы со штативами и тяжелыми пресс-камерами. На лестнице толпились любопытные квартиранты этого дома. Рита вышла на площадку в глухом темном платье под горло, на руках перчатки, волосы растрепаны, в лице потерянность и усталость, под глазами синие круги. Она увидела Грениха, протиснулась сквозь толпу, оттолкнув какого-то назойливого спецкора, и бросилась к нему на шею.

– Ничего не понимаю, клянусь, ничего не понимаю!

Тут же из квартиры шагнул Мезенцев и протянул профессору руку. Грених ответил на рукопожатие.

– Товарищ профессор, следуйте за мной.

И, повернувшись назад, бросил стоящим за спиной стажерам Леше Фролову и Пете:

– Вы здесь побудьте, не впускайте никого.

Они вошли в комнату, по-утреннему озаренную летним солнцем, светящим в окно не прямо, а откуда-то сбоку, но все же каждый уголок, каждый шрам на стене в желтых с золотисто-пурпурным узором обоях, каждая трещинка на дверцах деревянного буфета были залиты рассветным эфиром. В воздухе летали беспечные пылинки, на полу лежали косые тени от рамы, на деревянном столе блестела стеклянная бутылка из-под молока с букетиком подвявших пионов. Композиция «московское утро». Ослепленный Грених не сразу заметил беспорядка. В квартире этой он всегда бывал лишь под вечер или ночью и такой освещенной ее еще не видел.

Сквозь светлую картинку московского утра принялись проступать неприятные детали: черные, пористые брызги на стенах и на шторах, снятая с петель надтреснутая дверь, поваленный стул, перевернутый геридон, черная, камнем застывшая масса облепила подоконник. Проступали следы обыска: буфет, оказывается, был приоткрыт, у стены лежали выпотрошенные тюфяки, какие-то вещи. А в дальнем углу неподвижно стояли чернолицая африканка и грузная понурая фигура силача, повесившего голову и руки, как повинившееся дитя. Клетки с животными были накрыты одеялом с кровати, из-под него квохтала сойка и раздавалось шуршание питонов.

– Ну, – протянул следователь, – видите, в чем…

Он не договорил, в толпе на площадке послышался шум, а следом настойчивый голос Мейерхольда, взвизгнувшего: «Пустите!» Со всклокоченными волосами, с дико вращающимися глазами, в пиджаке, надетом вкривь и вкось, он ворвался в квартиру и застыл, медленным полубезумным взглядом обведя погром. Потом он поднял глаза на Риту, и его лицо приняло прежнее выражение.

– Слава тебе, господи, – выдохнул он. – Живая.

Потом мотнул головой, убрал со лба налипшие седые волоски и откинул голову назад, будто собираясь читать поэму.

– Я, будучи в здравом уме и трезвой памяти, заявляю, что Рита Марино не имеет ко всему этому никакого отношения. Всю ночь она провела с труппой, в театре, мы отрабатывали спектакль, и ушла она почти под утро.

– А кто видел, что это не случилось прямо под утро? – передразнил его Мезенцев. – Рита Марино как раз, по ее словам, заходила в квартиру, когда ее ассистенты, запертые в спальне, выломали дверь.

– В таком случае, совершенно точно, она не успела бы устроить все это.

– У меня нет оснований доверять только лишь показаниям цыган.

– Они не цыгане! – обиженно всхлипнула в платок Рита. – Мы итальянские граждане.

– Один черт, – махнул рукой следователь.

– Рита Марино была со мной, – сжал кулаки Мейерхольд. – У меня спектакль на носу, я не позволю отнять у меня актрису прямо перед премьерой, тем более что она совершенно ни при чем.

В этот момент из спальни вышли два агента угрозыска.

– Ничего не нашли, – обратился один из них к следователю. – Либо хулиганье, которое решило подмазаться под преступления в Трехпрудном, либо какое-то послание от нашего Зорро.

– Дело в Губсуде, – махнул им Мезенцев. – Сами продолжим.

Те кивнули и удалились. Им лишние трудности были ни к чему.

– Вот и я считаю, что это дело рук хулиганов, – встрял Мейерхольд.

– Всеволод Эмильевич,