– Спасибо, – так же шепотом поблагодарила я. Погладила ее по волосам. – Не надо ничего резать. Я думаю, внешние перемены имеют цену.

– Да, только люди обычно хотят менять. – Агата серьёзно кивнула. – Трудно не вмешиваться, когда знаешь о родных. Мама ослабила мою нитку, за это надо платить. В ваших храмах можно просить… – Агата закусила губу и побледнела, – скидку?

– Для мамы можно и даже нужно, я точно знаю, – сказала я так вдохновенно и благостно, что мне бы зачлось, будь мы на духовном уроке. Поморщилась, стряхнула фальшивое настроение. – Из всех узоров самый сильный, как я думаю, на развалинах храма в деревеньке Осоково. Станция так же называется. Это недалеко от Трежаля, но одной ехать нельзя. За день никак не обернуться.

– Спасибо, учитель, – Агата встала и глубоко поклонилась, прижав левую ладонь к груди.

Ответить я не успела, хотя это был поклон большого уважения, уж настолько-то я знаю южные правила жизни. Но – дверь шумно открылась, в класс одна за другой стали входить ученицы. Я вернулась на свое место, вся такая строгая и правильная. Встала, будто кол проглотив, с замиранием сердца уставилась на дверь… но проверяющий не появился. Наверное, решил оценить урок по литературе.

– Текст уж раздают, – на выдохе сообщила я классу, села и благодарно кивнула ученице, быстро прикрывшей дверь. – Прочесть надо. Иначе плохо будет всем. Но, раз никто не проверяет, этим и ограничимся. Вот яркий пример духоцентричности, – я указала на розу в вазе. Честно говоря, понятия не имею, откуда берутся цветы уже третий день. Во всех классах! – Роза. Желающие могут зарисовать. Я пока изложу инаньские правила сборки парадных букетов праздника середины лета. Если успеем, поговорим и о других стилях.

О букетах спрашивают постоянно. Что делать, в пансионе у меня много прозвищ, и лучшее из них – «садовая голова». Слухами о своих подработках я маскирую рассеянность, а за ней прячу то, что действительно стоит прятать. Выползок Яков велел никому не говорить об инакости, холоде и тенях. Вот я и делаю вид, что замираю, уставаясь в одну точку, из-за рассеянности. Но сегодня день светел и тих. Инаньские парадные букеты я готова обсуждать бесконечно, их сборка сродни религии. Канон жесточайший, куча ритуалов, каждая малость имеет смыслы, толкования…

– Ваську бьют, – пропищали под окном.

Кажется, бьют его исключительно во время уроков, и мне приходится снова и снова обрывать пояснения на полуслове, извиняться и бежать, хотя это бесполезно. Отец Василия – мясник: могучий бугай, работает за троих, пьет за семерых, так что денег всегда не хватает, и он выбивает их на опохмел, причем буквально. Его жена не разгибается, а Васька… что может недокормыш тринадцати лет? Звать полицию не велит сама же мамка. «Родимый» вывез её из нищего сельца в столицу, большой подвиг. Здесь, видимо, голодать почетно, даже в сплошных синяках и кровоподтёках.

– Рисуйте сами, – умоляюще предложила я. Уставилась в потолок, молча и горячо умоляя высшие силы не впускать проверяющих в мой класс.

– Идите, я прочту вслух правила, – безмятежно велела Агата.

Я благодарно кивнула, прошла к окну и распахнула его. Перелезла подоконник и стала пробираться вдоль стены, прячась за туями, пригибаясь и минуя окна. На ходу молча перебирала знакомые поводы к грядущей досаде – и спешила, стараясь не думать о худшем. Меня уже предупреждали, что покидать класс недопустимо. И урок этот божий некстати, и другую работу найти ох как трудно… и Ваську отбить не получится. Я ни разу не мясник, я трусливая барышня, только и могу стоять в сторонке, всхлипывая и уговаривая. Шепотом.

Все, выбралась из пансиона, бегу, подобрав юбки, по улице, где меня знает каждая собака. Создаю свежие сплетни о садовой голове.

Зычный голос Васькиного папаши гудит тревожной сиреной, за три переулка можно разобрать каждый звук. И действует схоже: когда воет сирена, все разбегаются…

Обогнув угол булочной, я споткнулась и чуть не села на мостовую. Мясник смотрелся страшнее боевого быка: руки в крови, глаза мутные, ворочается на четвереньках, рычит, иногда запрокидывает голову и орет. И нет ему дела, что жена лежит ничком, без движения. Голова разбита, крови – лужа. Васька скорчился у стены, куда его наверняка отбросил удар папаши-безумца. Пацан весь белый, трясется. И это не страх, с ним что-то дурное приключилось после удара.

– Убьет, если еще не убил, – выговорив свое мнение вслух, я осознала сказанное… и на деревянных ногах пошла прочь.

За угол той же булочной. По улочке, считая доски заборов и ведя по ним пальцем. Надо же на что-то опираться в выборе направления… Васька мне чужой, хотя мы знакомы два года. У мальчика талант к рисованию. Нет, талант – ничтожное слово. Ему надо заниматься, такой дар невозможно пустить прахом. Я вижу, и потому покупаю краски, даю книги, вечерами разрешаю рисовать в классе и рассказываю, что знаю из основ. Но лезть в чужую семью? Вот разобьют мне голову, и поделом. Надо вернуться в класс. «Надо» – хорошее слово, правильное и удобное.

– Барышня, опять вы туточки, – огорчился городовой, твердо зная причину моего появления. Еще бы! Ор такой, что и сюда доносится. – Оно ж не вашего, изволю заметить, ума дельце. Свидетелев нету, нам же – вам же выйдет боком, извольте вон упомнить тот раз, десятого-то дню…

– Я свидетель, – ненавидя свою глупость, я выговорила то, что хотела бы оставить невысказанным. – Кажется, женщина не дышит. И сына он забил, у мальчика припадок.

– А то он не скумекает, где вас искать, – городовой прямо намекнул на последствия. – Баба битая, ей не впервой. Отживет. Идите-ка вы…

– Я свидетель, – меня заклинило, я почти кричала. – А баба уже труп! Совсем, понимаете? У вас средь бела дня – труп. Сбежит убийца, и что тогда?

– Да какой убивец, дело семейственное, тихое…

Городовой был лыс и складчато тучен, как подспущенный воздушный шар. За тридцать лет в жандармерии он не продвинулся в звании далее первого повышения, и сейчас, по дрожащим щекам видать, думал о скорой отставке, как о недосягаемом спасении. Сипел, оседал ниже, наваливался на стол, норовя сделаться невидимкой. «Куда ему до Мергеля!», – ни с того, ни сего досадливо подумала я. Тараканище из Луговой – он пройдоха, но ведь порядок в селе держит, и крепко. А тут…

Бычий рев вызывал дрожь стекол, толстый трус икал, дергался… то есть – сомневался. Поглядывал то на свисток, то на меня, не сгинувшую вопреки добрым советам. Вот вроде бы устал от натянутого молчания, сокрушенно покачал головой и нащупал фуражку. Потная пятерня трижды промахнулась мимо свистка. С четвертой попытки уцепила, но звук не народился. Городового одолела икота. Еще бы, он живет на соседней с мясником улице! На меня нашло помутнение, я хапнула свисток и дунула, что есть мочи. Хотя и мне – икалось.

Скоро четверо здоровенных мужиков в форме, при дубинках пошли на мясника, как стайка диванных собачек – на бойцового пса: крадучись, постанывая и заранее изучая подворотни, годные для бегства. Я, стиснув зубы, плелась следом и удивлялась тому, как мало преступлений случается в округе. При такой-то жандармерии можно резать и жечь всякий день, о ночах не упоминаю. Хотя… это же городовые нижнего звена. Их работа – пригляд и сбор сплетен, их промысел – мелкое мздоимство. Не зря, выслушав, что предстоит, самого хилого они сразу отослали в «волчье логово». Есть такое местечко недалече. Туда и мясник, буйный и беспамятный, не забредет.