предметом поэтико-дидактической рефлексии на тему литературного вымысла, fabulosa narratio[315]. Она отразилась, например, в небольшом анонимном стихотворении:

Двери в покой отворив, к природе пробрался вития

И о находках своих всем рассказал. Вот, послушай.

Спал он, и чудилось, будто идет он по лесу густому.

День светозарный прошел, изгнанный тьмою ночною.

Он был один, а вокруг черная чаща шумела

Рыканьем и беготней лютого дикого зверя.

Тут растерялся поэт, не зная, что следует делать,

Но вдруг заметил он дом и к нему прямо шаг свой направил.

Домик стоял посреди рощи на ясной полянке,

Ветхим казался на вид, и жильцами, наверное, брошен.

Ближе, однако, к нему подойдя, внутри свет он заметил

И вслед за тем разглядел девицы фигуру нагую.

Видя такое, поэт радостно в двери стучится,

Но и стена высока, и окошки – что узкие щелки.

Крепко задвинут засов, не спешит отворять ему дева.

Стая звериная, глядь, лачугу уже окружила

И у порога тотчас пожрать горемыку готова.

Тут уж не в шутку струхнул наш поэт, об убежище молит.

Дева, все так же нага, к нему повернулась спиною,

Силясь стыдливо рукой и власами хоть как-то прикрыться.

Жалоб не слышит она, и взгляд ей мужской неприятен.

Так отвечает она, чтоб понял тотчас же просящий:

«Прочь уходи и не смей бесстыдством своим докучать мне,

Хватит с меня и того, что ты тайны мои краем глаза

Видел, хоть должен воздать мне честь ты и в верности клясться

Вечной твоей госпоже и родительнице ежечасно.

В толк не возьму, как ты смел меня по дешевке на рынок

Сбагрить, достойной ровней сделать развратнице мерзкой,

Все, что узнал обо мне, протрубив на всех перекрестках?

Не потерплю я теперь, чтобы смотрел на меня ты,

Прочь изгоняю, пусть ждет тебя смерть от голодного волка».

В страхе проснувшись, поэт вдруг понял все то, что явилось

Слуху и взору его, усвоив: не все подобает

Всем сообщать наперед простецам и глупцам в наущенье.

То, что природа велит в тайне хранить, лишь немногим

Можно сказать, не страшась в толпе коренящейся скверны.

Будет суров приговор тому, кто сам судит и рядит, —

Все, что он скажет со злом, ему же сторицей воздастся[316].

Перед нами, очевидно, не высокая поэзия, а дидактическое упражнение читателя Макробия, одно из многих подобных, случайно сохранившихся в школярских конспектах XII в.[317] Тем не менее такие небольшие, максимум в несколько десятков строк, легко запоминавшиеся поэмы для историка идей не менее важны, чем шедевры масштаба «Космографии», точно так же, как важны для истории – не только литературной – сны. Основной смысл стихотворения без всяких обиняков выявлен уже в первых строках: поэт не имеет права обнажать перед взором толпы богиню Природу, лишая ее подобающих одеяний – integu-menta, involucra, т. е. собственно литературной фикции, «сказки». Как в алановском «Антиклавдиане», жилище Природы в лесу. В «Космографии» чаща тоже «преграждает путь толпе» (communes arcebat ingressus), но эта преграда, как и у Алана, – земной рай, место умиротворения[318]. Здесь же она лишь «нагнетает обстановку», как в рыцарском романе. Лесные хищники могли напомнить читателю тех лет, что и у Горация «в зловещих дебрях звери прячутся»[319], но в целом их роль хранителей целомудрия Природы представляется удачной находкой совсем не бесталанного поэта, явно знакомого с литературой шартрского круга, возможно слушавшего чьи-то комментарии на Макробия.

Важно также то, что сны, в поэзии или в прозе, воспринимались как предупреждения, предзнаменования, даже пророчества, во всяком случае, как повод задуматься, одновременно давая рассказу должную долю условности, чтобы вводить разного рода красочные, эмоциональные детали. Такова ставшая канонической история бл. Иеронима, битого кнутом перед престолом

Всевышнего за свое «цицеронианство» и демонстрировавшего после пробуждения синяки для пущей наглядности[320]. Таково одно из самых загадочных поэтических сновидений XII в., которое могло быть известно и нашему анониму, поскольку принадлежит перу «классика» Луары – Бальдерика Бургейльского, творившего на рубеже XI–XII вв. Здесь темный лес заменен ревущим потоком, в который автор упал из-за того, что его осел оступился на шатком деревянном мосту. Почти маниакальная точность деталей в описании этого своеобразного плавания заставляет даже поверить, что перед нами – почему нет? – настоящий сон. Во всяком случае, замечательная поэма, заканчивающаяся благодарностью Спасителю, может быть прочитана в автобиографическом ключе – как рефлексия поэта над собственным творчеством, поэта, встречающего на своем пути как друзей, так и врагов[321]. Возможно, такой же самокритичный взгляд просматривается в заключительной «морали» – двух последних, несколько выбивающихся из общего повествования строках нашей поэмы: многое смеет поэт, но велика и его ответственность. Именно так, оптимистически, с улыбкой, но одновременно со строго сведенными бровями, не теряя духовного напряжения, как предостережение, произносили знаменитое горациево «Знаю: все смеют поэт с живописцем – и все им возможно, / Что захотят»[322]. Шартрские поэты и философы, эти искатели «обнаженной истины», были прекрасными живописцами.

Мудрость святых у языческих философов: к эволюции этических взглядов Иоанна Уэльского

Светлана Яцык

Иоанн Уэльский – значимый, но пока недостаточно изученный францисканский теолог эпохи расцвета богословия в среде нищенствующих орденов, проповедник и усерднейший собиратель exempla. Он принадлежал к поколению Бонавентуры, Фомы Аквинского и Роджера Бэкона, родился между 1210 и 1230 гг.[323]в Уэльсе; принадлежал к францисканской кустодии Ворчестера. После первого появления францисканцев в Оксфорде Иоанн, которому было около 25 лет[324], присоединился к Ордену, уже будучи бакалавром теологии. Между 1258 и 1262 гг. он начал преподавать во францисканской школе в Оксфорде, чем занимался до своего отъезда в Париж. Неизвестно, когда именно он прибыл туда, однако можно с точностью утверждать, что он уже находился здесь в июне 1270 г.[325], т. е. во время полемики, разгоревшейся вокруг нищенствующих орденов. Перебравшись во Францию, Иоанн поддерживал связи с архиепископом Кентерберийским Иоанном Пекхэмом, который в 1282 г. вызвал его в Уэльс для проведения переговоров с Лливелином III ап Грифидом, последним независимым правителем Уэльса[326]. Иоанн умер в Париже, вероятно, в апреле 1285 г.[327], где и похоронен[328].

Он известен как автор масштабного свода дидактических текстов, а также ряда