и отдельный портрет мальчика, сделанный, пожалуй, ещё в начале прошлого века то ли на плотном картоне, то ли на прямоугольном кусочке ДВП. Кажется, что мальчик смотрит прямо на тебя так серьёзно, решительно и словно вот-вот что-то спросит. Стало не по себе, и я невольно отвела взгляд от мальчика, осмотревшись кругом: дом состоит всего из двух

маленьких комнат, наверное, здесь жила небольшая семья. В спальне к потолку прикреплён железный крюк для детской люльки. Впервые мы увидели и русскую печку, на которую можно забраться и полежать холодным вечером.

— Эту печку, — показывает Надежда на большую печь с заслоном, разделяющую кухню и комнату, — не топите, сто лет её уже никто не чистил, да и не умеете вы, поди, такую топить-то? А согреться или сварить чего — вот буржуйка. Сам придёт, дрова принесёт вам. Тётка моя как померла, так и не живёт здесь никто уж третий год. За зиму промёрз дом, если не затопить — околеете ночью. Вот корыто, вот ведро, за водой ходить на колонку через пять домов вверх по улице. Ну, смотрите, решайте, будете жить тут или нет, — окончила «презентацию» Надежда, слова её падали, будто поленья, колотые топором: тяжёлые, твёрдые, ясные. Казалось, она совершенно не заинтересована в сделке.

Дом мрачный, как в общем и сама Надежда. Кажется, что не мы выбираем жильё, а сам дом вместе со своими жителями, глядящими с портретов, присматривается к нам: принять нас или нет… Время здесь будто внезапно остановилось, и всё замерло в один миг. Но есть в этом доме какая-то самобытность, настораживающая, даже пугающая порой, и потому притягательная таинственность. В большом зеркале трюмо я нечаянно увидела наши с Жекой растерянные озадаченные лица. Мы переглянулись: нет, этот дом только с виду так просто устроен: «вот корыто, вот — ведро», за внешней простотой явно стоит какой-то секрет, загадка, что ли. И мы остались, чтобы её разгадать.

Надежда ушла, дверь жалобно скрипнула ей вслед, и стало совсем тихо. Однако тишина этого дома оказалась обманчивой: стоило нам остановить разговор, как начинало казаться, что от портретов ползёт едва слышный шёпот… Он подступает со всех сторон, усиливаясь, превращаясь в неразборчивый гомон: люди на фотографиях что-то бубнили, переговаривались, ухмылялись над нами… Вот ещё немного, и они сойдут со снимков, рассядутся здесь, у печки, скрипя старыми рассохшимися стульями…

— Жутковато здесь, — призналась я вполголоса.

Женька принялась подметать в сенях, а я прошла в спальню к шкафу. Но чей-то беглый взгляд скользнул по моей спине. Я резко обернулась — сзади никого.

— Странно, почему их родственники не убрали вещи… Этих людей давно нет, а вещи сложены так, будто кто-то всё ещё их носит… Это же нехорошо, нельзя так… Как мы здесь будем ночевать?.. — Женька обвела взглядом жилище.

— Видите, ничего мы тут не трогаем, кричать и буянить не будем, разрешите нам, пожалуйста, у вас немного погостить, — я начала договариваться с «хозяевами» и Жека, кивая головой, глядя умоляюще на портреты, подхватила: «Даа!».

И мы решили, что независимо от того, примут нас «хозяева» или нет, страшно нам будет ночевать здесь или весело — в любом случае, нам были нужны вода, еда и тепло. А потому Жека принялась знакомиться с буржуйкой, а я взяла ведро и отправилась на колонку за водой.

В печке потрескивали поленья, кривая металлическая труба дымохода нагревалась и издавала квакающие звуки. Тепло из кухни медленно поплыло в комнаты, угрюмый брошенный дом стал понемногу согреваться и будто выдохнул, обмяк, отпустив свои тревоги. Из щелей пола побежали пауки, под наличниками на окнах проснулись серые бабочки и полетели к теплу, наверное, решив, что холода окончательно ушли. На буржуйке в маленькой кастрюле кипели гречка и сосиски, рядом в ковше грелась вода на чай.

— Поеди-и-им! — с наслаждением протянула Жека, потирая ладони.

После обеда мы надели непромокаемые штормовки на случай дождя и отправились к озеру. Мы никогда не видели наше озеро в мае. Интересно, какое оно теперь. Дорога к озеру начиналась на краю деревни после деревянного моста. Быстрая шумная речка Тунгуска, вода в которой была холодной даже летом, отделяла Курганку от леса. Едва мы подошли к реке, как увидели, что мост, по которому летом проезжали машины и шагали туристы в деревенский магазин, затоплен. Вода поднялась так сильно, что не оставила и намёка на то, что когда-то здесь вообще был мост. Речка узкая, казалось бы, проложи пару скамеек и перейдёшь. Но не тут-то было. Я нашла палку в кустах на обочине и попробовала измерить глубину речки над затопленным мостом: палка ушла под воду примерно на полметра. Значит, перейти эту речку в брод не получится: вода холодная, течение сильное, того и гляди, стащит с моста, и искупаешься в ледяной Тунгуске. Мы огляделись в растерянности. По левую руку от затопленного моста над Тунгуской повисло нечто чёрное деревянное: то был старый разрушенный мост. Построили его давным-давно натруженными руками колхозников с пламенными сердцами, наверное, ещё во времена славы кукурузы — «царицы полей»… По тому мосту когда-то проезжал транспорт, срубленный из огромных брёвен, мост поднимался высоко над Тунгуской, и весеннее половодье ему было нипочём. Теперь же деревянные опоры прогнили, брёвна рухнули вниз и торчали из реки, как огромные корявые пальцы неведомого чудища…

— Ты же не собираешься идти по разваленному мосту? — я растерянно посмотрела на Жеку, отлично понимая, что она намерена делать.

— Можешь переплыть речку в Надеждином корыте, — улыбнулась Жека и направилась к развалинам.

— Я боюсь там идти, я упаду! — паниковала я.

— Падать нельзя. Там видишь вон какие из воды торчат? — Жека показала на деревянные «пальцы», и я представила, как лечу вниз прямо в руки этого чудовища.

— Женя, я знаю, что надо сделать! — вдруг осенило меня. — Надо привязаться верёвками. Ну, как альпинисты, понимаешь?

— А верёвку-то альпинистскую где возьмём? — Жека с недоверием глянула на меня.

— Так в магазине же! Не обязательно альпинистскую, обычную можно. Пойдём у тёти Кати спросим! — мне думалось, что верёвка и впрямь способна защитить нас от падения.

Мы явились в магазин. Как и положено сельскому магазину, здесь было всё: и печенье, и молоко, и гвозди, и тазы с кастрюлями. Три мотка хозяйственной верёвки для нас тоже нашлось.

— Никак стираться собрались, девчонки? — тётя Катя с любопытством посмотрела на нашу покупку.

— Ну, — кивнула я.

— Каждая по тридцать метров будет. Однако много белья-то у вас!

— Ага, — я опять кивнула, мы поспешили выйти из магазина, и скоро оказались у старого моста, который из последних сил,