– Ага, – произнес Мэннинг, глядя на меня сверху вниз своим единственным здоровым глазом. – Значит, это правда. Ты в Лондоне… Сколько же лет я тебя не видел? Кажется, все было только вчера. На вид ты ни капли не изменился. Ты ведь не меняешься, верно?

Значит, это правда.

Мне никогда не узнать наверняка, делился ли Кристофер своими подозрениями на мой счет с другими людьми, помимо музыкантов. Также я мог лишь гадать, были ли мучители Роуз и Грейс частью общего заговора.

– Я гляжу, ты обзавелся друзьями.

– Ничего подобного, – возразил я в тщетной надежде отвести угрозу от Грейс и Роуз. Он оценивающе посмотрел на сбитых с толку девушек.

– Нет?

– Они мне не друзья, – твердо сказал я, а про себя решил: чем меньше он будет знать о сестрах и о моих с ними отношениях, тем лучше. – Я никогда прежде их не видел.

Я старался незаметно подмигнуть Роуз, давая ей знак уйти, но она не ушла.

– Ха, все такой же лгун. Глядите, девушки, берегитесь его, он ведь не тот, кем кажется. Он – противоестественное воплощение зла. Ведьмино отродье.

– Моя мать умерла, хоть и была ни в чем не виновата. Это твоих рук дело.

– Бог свидетель, то было ее последнее колдовство. А может, она поменяла облик. Может, она и сейчас среди нас.

Он впился взглядом в Роуз, потом в Грейс, словно пытался прочесть зашифрованный текст. У меня не было сил это терпеть. Ночной кошмар становился явью. Даже простое знакомство со мной любому грозило бедой. Само мое существование уже было проклятием. Окружавшая нас толпа стихла, но люди смотрели не на сцену, а на Мэннинга. Среди многих лиц мне бросилось в глаза одно. Имени этого человека я не знал, знал только, что он точильщик. Не раз видел, как по утрам на мосту он предлагал прохожим свои услуги.

Бледный, худой, болезненного вида, на вид лет двадцати, он неизменно был подпоясан ремнем, на котором болтались сверкающие ножи.

Я прикидывал про себя: может, схватить один из них? Но я обеспечил бы себе билет в один конец до Тайберна[16] и петлю на шею.

Слишком поздно, решил я. Плохо, если Мэннинг поймет, что я знаком с девушками, но еще хуже, если я сбегу, оставив их в его лапах.

– Пошли отсюда! – взмолился я, обращаясь к Роуз. «…Я убью тебя ста пятьюдесятью разными способами. Потому трепещи и отступи…»

Мэннинг ухватил Грейс за волосы, и даже актеры на сцене смолкли.

– Вот эта! – заорал Мэннинг. – Сколько ей лет?

Грейс стала лягаться.

– Двадцать? Тридцать? А может, все шестьдесят. Она только с виду малолетка, но нас-то такими уловками не удивишь, верно?

Грейс с маху двинула его кулаком в пах.

– Убери лапы, ты, гнида!

Дело принимало дурной оборот. Толпа была на стороне Мэннинга. Нас схватят. Мэннинг устроит что-то вроде суда. Последуют обвинения в колдовстве и сатанизме. Из-за меня Роуз и Грейс грозит опасность. В ту минуту нас могло спасти только чудо. И оно случилось.

– А ну, убери лапы от сей юной девы!

Это был сам Шекспир, спустившийся с подмостков и вышедший из образа.

– Я – Уильям Мэннинг, я… – заартачился Мэннинг.

– А мне плевать, – отрезал Шекспир. – И актерам плевать. И всему «Глобусу» плевать. Убери лапы, освободи ее и ее друзей, не то мы прекратим спектакль.

Этого оказалось достаточно. Угроза остаться без представления была весомым аргументом. Уже в те годы массы не желали довольствоваться правосудием, они жаждали большего. Они жаждали развлечений. И Шекспир понимал это лучше всех.

Теперь весь зал насмехался над Уильямом Мэннингом. В его налившееся кровью лицо полетели устричные раковины. На лбу его вздулась синяя жила. Он разжал руку, освобождая Грейс. Мы подхватили ее и ринулись к боковой стене театра; в песке под нашими ногами хрустели обломки раковин, рыбные кости и прочий мусор. Я обернулся к сцене: вернулся на нее Шекспир? Он поймал мой взгляд и обратился к возбужденной толпе. Последние сцены представления, сказал он, посвящаются актеру, перед которым он, Шекспир, в неоплатном долгу. Они посвящаются «человеку по имени Генри Хеммингс». Я понял, что эти слова – своего рода код – адресованы мне.

Понял я и другое. Отныне путь в «Глобус» да и в Бэнксайд заказан мне навсегда.

Слухи.

Слухи жили своей жизнью. Они не просто распространялись – они жили.

Подобно слепням, небылицы вились, гудели и кружились, время от времени зависая в воздухе, среди зловония нечистот и грохота телег. К примеру, когда нежданно-негаданно пропала Мэри Питерс, об этом знала каждая домохозяйка к востоку от городских стен. Роуз, между прочим, это так расстроило, что она за целый день и словечка не сказала. А теперь из-за моей, как выражалась Роуз, «горячности» в каждой лондонской пивнушке наверняка на все лады пересказывали историю про лютниста, спрыгнувшего прямо на сцену «Глобуса».

– Но вы с Грейс были в беде!

– Мы сами способны о себе позаботиться. Всегда как-то справлялись. А теперь нам придется возвращаться в Уайтчэпел…

Но на этом она не остановилась и начала расспрашивать меня про того человека. Про Мэннинга.

– Я его не знаю.

– Врешь.

– Ну ладно. Я не могу сказать тебе, кто он такой.

– Он назвал твою мать ведьмой. Что он имел в виду?

– Он наверняка обознался. Принял меня за кого-то другого.

Ее зеленые глаза гневно сверкнули.

– Ты считаешь меня дурой, Том Смит?

Это на меня подействовало. Она назвала меня именем, которое было моим лишь наполовину, и это меня отрезвило. Я понял, что должен рассказать ей хоть что-то.

– Прости меня, Роуз. Я совершил ошибку. Мне вообще не следовало сюда приходить. Надо было заработать денег, вернуть вам долг и уйти. Нельзя было давать волю своим чувствам, тем более – вызывать у тебя ответное чувство.

– К чему ты клонишь, Том? Ты говоришь сплошными загадками.

– Верно. Я и сам – сплошная загадка. И тебе ее не разгадать. Мне и самому это не под силу.

Я вскочил с табурета и стал, как безумный, кружить по комнате. Грейс уже спала в другой комнате. Я говорил тихо, но с прежним напором.

– Тебе надо найти себе кого-то другого. Погляди на меня. Погляди на меня, Роуз! Я для тебя слишком молод.

– Два года, Том. Не такая уж большая разница.

– Разница будет увеличиваться.

Она была явно сбита с толку.