они плывут на странном, битком набитом корабле в сгущающейся темноте холодной аляскинской ночи.

Они отстраняются друг от друга, Грета чувствует, что у нее кружится голова. Она смотрит на Бена снизу вверх, и тот, в свою очередь, с удивлением смотрит на нее, и в его карих глазах так много теплоты.

– Я хотела этого с прошлого вечера, – говорит она, и он улыбается ей:

– Я хотел этого с того самого момента, как увидел тебя.

Потом он берет ее за руку, и они быстро идут по длинному коридору.

Среда

Глава 17

Они все еще не спят в три утра, когда свет проникает сквозь щели в занавесках.

– У меня такое чувство, будто меня обманули, – говорит Бен, поворачиваясь на бок, так что его лицо оказывается в нескольких дюймах от лица Греты. – Когда ты наконец имеешь возможность провести время в разговорах с девушкой, которая тебе нравится, ночь не должна кончаться так быстро.

– А ты подумай о том, – улыбается она, – что так мы оказываемся ближе к утреннему сексу.

– Это, определенно, помогает. – Он смотрит на нее взглядом, каким смотрел всю ночь – лицо серьезное, глаза внимательные, – и так нежно убирает с ее лба прядь волос, что это вызывает у нее дрожь. – Тебе холодно? – спрашивает он, уже откидывая одеяло и вставая с кровати. На нем всего лишь боксеры с изображением пингвинчиков в шарфах, и в сером утреннем свете она видит, как ходят мускулы на его спине, когда он роется в ящике шкафа. Он бросает ей серую толстовку, на которой написано: «КОЛУМБИЯ». Манжеты у нее пообтрепаны, она невероятно мягкая и пахнет, как он.

– Можно задать тебе один вопрос? – спрашивает она, натягивая толстовку. Когда она выныривает из нее, то видит, что на нем майка с названием их теплохода.

– Где я ее купил? – отзывается он, снова залезая в кровать и притягивая ее к себе.

– Нет, то есть да. Я собиралась спросить тебя о пингвинчиках, но теперь хочу знать, сколько раз ты успел побывать в магазине сувениров.

– Всего два раза, – говорит он и, поймав ее выразительный взгляд, пожимает плечами: – Хорошо. Четыре. Но один раз потому, что забыл дома зубную щетку. А что касается пингвинов, то мне показалось, что они тематически – если не научно – подходят для нашего путешествия.

Она кивком показывает на галстук, который сняла с него, как только они оказались в каюте, и который лежит теперь на пишущей машинке.

– А как ты объяснишь динозавров?

– Ну кто не любит динозавров?

– Астероиды? – шутит она, и он смеется. Он целует ее, и поцелуй отзывается во всем ее теле.

– Я знал это, – говорит он, когда они снова отстраняются друг от друга.

– Знал что?

– Что в глубине души ты нерд.

Позже они отдергивают занавески, чтобы посмотреть, как солнце всходит над заснеженными вершинами гор, и каюту заливает мягкий утренний свет. Бен обнимает ее, его борода щекочет ей шею, их ноги сплетаются. Странно лежать в кровати, когда мимо проплывают горы и ледники, странно оставаться совершенно неподвижным и позволять миру самому приходить к тебе.

– Как же тебе повезло, что у тебя есть окно, – говорит она, поворачиваясь и глядя на него. Он хмурится при этих ее словах, и она проводит пальцем по образовавшимся у него на лбу морщинам. Затем – не в силах удержаться – берет его лицо в ладони и целует.

– Подожди, – откидывается он на подушки, – а у тебя его нет?

– Не-а. У меня есть бежевая стена с изображением медведя, бежевая стена с изображением горы, бежевая стена с дверью в душ и бежевая стена с подозрительным красным пятном на ней.

– Господи, – моргает он.

– Не волнуйся. Я совершенно уверена, что это просто красное вино.

– Нет, я хотел сказать, что отсутствие окна может вызвать клаустрофобию.

– Да уж.

– Тогда почему…

– Потому что, – говорит она, и ее слова звучат более отрывисто, чем она того хотела, – к тому времени, как я сподвиглась заказать каюту, ничего другого у них не оставалось.

Бен теряется:

– Ах да! Твоя мама. Мне так жаль…

– Все нормально, – произносит Грета, но он тем не менее находит ее руку под одеялом. И у нее перехватывает горло. – Давай поговорим о чем-нибудь еще.

– О пингвинах?

– А ты что-нибудь знаешь о них? – Ей удается слабо улыбнуться. – Потому что я не знаю ровным счетом ничего.

– А о динозаврах? Ханна в прошлом году очень увлекалась ими, так что у меня в запасе много историй. И шуток. – Он прочищает горло, откашливаясь. – На чем сидят динозавры.

– На чем?

– На динозадницах.

Она стонет:

– Я отказываюсь смеяться над этим.

– Ага, но тебе же хочется, – с довольной улыбкой говорит он, кладя голову на подушку. – Уж я-то знаю.

Она изучает его лицо, тонкие морщинки в уголках глаз, бороду с намеком на седину – при утреннем свете она отливает серебром.

– Могу поспорить, что ты действительно хороший папа, – высказывает она свое мнение.

– Я стараюсь быть им. Теперь это, само собой, дается мне труднее. Но они у меня потрясающие и заслуживают потрясающего отца. – Потом он, немного посомневавшись, спрашивает: – А ты? Ты любишь детей?

Грета думает о своих племянницах, вихревых сосредоточиях слез, смеха и любви. Иногда, приходя к ним в гости, она пытается представить, каково бы ей пришлось, будь они ее детьми, если бы она оказалась ответственной за их каждодневную жизнь – меняла бы пеленки, уговаривала поесть овощи, возила на машине, надевала пижамки и рассказывала истории на ночь, – а также отвечала бы за формирование их личностей, заботилась бы о том, чтобы они разделяли ее жизненные ценности, такие как сочувствие, доброта и равенство, оставаясь при этом самими собой; прилагала бы все свои силы к тому, чтобы они не выросли засранками.

И эта работа кажется ей невыполнимой и в то же самое время исполненной печали, потому что приходится наблюдать за тем, как дети все больше и больше удаляются от тебя и выходят в большой мир, оказываются гораздо более интересными и сложными, чем ты от них ожидала, подобно песне, которая начинается как что-то одно и заканчивается как что-то еще – и этот конец необязательно хуже или лучше начала, а просто другой. И совершенно неподвластен твоему контролю.

– С ними у меня все о’кей, – отвечает она Бену.

– Все так говорят, но когда у тебя появляются собственные дети, дело может принять иной оборот.

Грета уклончиво кивает:

– Ага. Все так говорят.

– Потому что