Минут пять девочки дурачились, а Степанида Мелентьевна терпеливо ждала, когда им надоест сидеть под партами в скрюченном положении. Вот наступила относительная тишина, и учительница заговорила:

– Ну что ж, раз вы не хотите учиться, то и не надо! Только кому от этого худо? Мне, что ли? Я вот сижу, ничего не делаю, а зарплата мне идёт. Я, значит, ничего не теряю, а вы теряете. Вы никаких знаний не получаете от меня. А вам ох как нужны знания, чтобы после школы поступить в техникум или в вуз, получить хорошую профессию. На кого вам надеяться-то, а? Кто в семье, те надеются на родителей, а вам только на свои силы можно рассчитывать. Как же вы должны учиться по сравнению с ними, а? Да вы должны из кожи лезть, на одни пятерки учиться, а не дурака валять, хихикать да мяукать на уроках! Ну а если вы совсем дурочки, добра себе не желаете, ну тогда, конечно, уж ничего с вами не поделаешь. Проболтаетесь и выйдете отсюда недоучками, и никому-то не будете нужны! Без знаний – никуда!

Этот монолог произвёл впечатление на строптивиц. Девочки повылезали из-под парт, чинно уселись на свои места и стали ждать, что будет дальше.

– Ну вот, так-то лучше! – подытожила новая учительница. – А теперь давайте знакомиться. Меня зовут Степанидой Мелентьевной. Понятно? Ме-ленть-ев-ной. Сейчас я проверю по списку, все ли в классе.

Из-за первой парты ближнего к окну ряда поднялась девочка-переросток, лет четырнадцати, худая, угловатая, остролицая.

– В классе все, – держа руками откидную крышку парты и слегка раскачиваясь, сообщила она.

– Ты что, староста?

– Да, – подтвердила девочка. – В прошлом году я была старостой.

– Как твоя фамилия?

– Гордеева Таня.

– Спасибо, Танечка. Молодец. Садись. Установишь дежурство в классе. Хорошо?

В оставшееся время Третьякова проверила умение детей читать вслух по учебнику «Родная речь» и отметила, что большинство девочек не могут читать бегло, без пауз и запинок, иные же по слогам выговаривают слова! Это в четвертом-то классе! А для Барановой Лиды, заики, коротышки с утиным носиком, чтение было сущей пыткой, пришлось уже через минуту остановить её и заставить другую ученицу продолжить чтение. Одновременно Степанида Мелентьевна запоминала своих воспитанниц по лицам и фамилиям. Тут были и русские, и татарки, даже одна китаянка. Без китайцев-огородников и на Дальнем Севере не обошлось.

Дома после уроков Третьяковы делились впечатлениями и не могли сдержать тяжких вздохов и горестных восклицаний. Им так хотелось бы думать, что разговоры об особых условиях и трудностях преувеличены, теперь же они пребывали в шоке и всерьёз задумались о том, что не зря ли побоялись ехать куда-нибудь в глубинку, однако ж старались панике не поддаваться и вслух подобных мыслей не высказывать.

Опасения, что здесь придётся нелегко, вернее, трудно, очень трудно, неимоверно трудно, оправдывались. Любой контакт с детдомовцем мучителен, требует душевных усилий, терпения, нервов. Уж чего бы, кажется, проще сделать опрос! Вызвал школяра к доске, тот отбарабанил, что было задано выучить, – ставь ему оценку и вызывай следующего. Это в обычной, нормальной школе, здесь же всё происходит иначе, карикатурно-уродливо, нелепо и бестолково.

Вызванный педагогом ученик-детдомовец развинченной походкой выбредает к учительскому столу, поворачивается, но его лицо по-прежнему никто не видит, он изогнул, оказывается, своё туловище так, что спереди, со стороны класса, видны спина и затылок, колени да носки ботинок, а грудь и лицо повёрнуты к доске, к стене. Ну мыслимо ли общаться с этим странным существом?! Оно вроде бы тут, но его вроде бы и нет, оно, как улитка, как черепаха, упряталось, укрылось, ушло в себя!..

– Ну как ты стоишь?! – возмущается педагог. – Стань как следует!

В ответ ни малейшей реакции. Подойдя к скособоченной фигуре, учитель пытается повернуть ученика «лицом к деревне», то бишь к классу, да только понапрасну хлопочет! Если вначале своё туловище детдомовец извернул в левую сторону, после отчаянных попыток поставить его по стойке «смирно» вдруг оказывалось, что он уже перекрутился направо, и по-прежнему можно было лицезреть лишь его спину и затылок!..

Невозможно доверительно, лицо в лицо, глаза в глаза побеседовать с детдомовцем. Его лицо всегда, всенепременно обращено вниз или вбок, взгляд устремлён в пол или в сторону, что демонстрировало протест, нежелание общаться, неблагорасположение и даже, быть может, ненависть. Не сразу, а по мере постижения психологической атмосферы, сложившейся здесь с давних пор, Третьяковы стали догадываться, что изломанная внешняя поза и непобедимая внутренняя, душевная замкнутость – прямое следствие искалеченности судеб обитателей детдома. Нечто подобное происходило с детьми тропических стран, похищенных волками или обезьянами и через много лет вновь очутившимися в человеческом обществе: они вели себя так же дико.

Если всё же педагогу удавалось, взяв за подбородок, преодолеть сопротивление, повернуть голову и взглянуть в глаза своего ученика, он не мог не содрогнуться, как если бы заглянул в некую тёмную бездну. Этой бездной была горькая, неизбывная судьба сирот, лишённых родительской ласки, ожесточившихся и не верящих в добро, склонных видеть во всех окружающих явных или скрытых врагов своих. На лице детдомовца стояла, как клеймо на крупе лошади, неизгладимая печать отверженности. Улыбки на таком лице не могло быть. И если бы она усилием воли появилась – получилась бы гримаса, которая не сулила бы ничего хорошего тому, кому предназначалась.

Даже лучшие, наиболее способные детдомовцы не старались отвечать громко, чётко и правильно, чтобы получить высокую оценку, им, похоже, не больно-то была нужна школа, они просто мирились с этой обязаловкой. Голоса детдомовцев были, как на подбор, хриплые, простуженные, брюзгливые, а смех не ласкал слух чистотой и звонкостью, но огорчал, пугал клёкотом, напоминал о непримиримой вражде всех со всеми.

Валентину уже довелось жить в отрыве от родителей: восьмой и девятый классы он окончил в Киренской средней школе, а уже после туда переехала вся семья. Ему, с детства застенчивому, склонному жить не в реальном, а в иллюзорном мире героев приключенческих романов, неуютно было в шумной атмосфере интерната, где в любую минуту могут над тобою бесцеремонно и грубо подшутить, поднять на смех. Здесь же соседи по комнате, все трое – якуты, относились к Валентину не более внимательно и придирчиво, чем пассажиры трамвая друг к другу. Можно было даже не знать, как их зовут. Один из них, тридцатилетний, ложился спать раньше всех и ровно в полдвенадцатого долго пел, не просыпаясь, отрывки из Олонхо: в детстве, слушая деда-сказителя, он запомнил былины якутского эпоса, и теперь они сами, помимо его воли, изливались в монотонно-горловом пении.

Первый курс историко-филологического факультета состоял из двух групп по 25 студентов, аборигенов и русских поровну, парней всего семь человек. Валентин подружился с Николаем Асламовым, сутуловатым, мешковатым якутом с боязливой улыбкой на круглой моржовой физиономии. Они вместе сидели на лекциях, вместе ходили в столовую и в кино. Скромнейший, деликатнейший парень! И у Валентина сложилось очень благоприятное мнение обо всём якутском народе.