ушёл следом, проворчав, что намерен лечь спать пораньше.

Фортуна вывел нас троих на холод и по тёмным улицам повёл к чёрным от копоти стенам президентского дворца. Ополченец шагнул к нам из тени, вскинув автомат Калашникова, и что-то отрывисто пролаял, однако Фортуна негромко произнёс пару слов и нас пропустили.

Света во дворце не было, только кое-где горел огонь в бочках, возле которых спали или жались друг к другу замёрзшие солдаты и ополченцы. Повсюду валялась мебель, с двадцатифутовых окон содрали портьеры, а узорные мраморные полы были вымазаны тёмными полосами и замусорены бумагой. Фортуна провёл нас по неширокому коридору сквозь ряд комнат, похожих на личные апартаменты, и остановился у какого-то неприметного с виду шкафа площадью примерно четыре квадратных фута. Внутри шкафа не оказалось ничего, кроме трёх фонарей на полке. Наш провожатый зажёг фонари, вручил один Эймсли, другой — мне, а затем коснулся декоративного выступа над задней стенкой. Стена медленно отъехала вбок, открывая каменные ступени.

Следующие полчаса прошли будто во сне, почти как в галлюцинаторном бреду. Лестница уходила вниз, в гулкие залы, откуда ветвился лабиринт каменных туннелей и других лестниц. Фортуна вёл нас вглубь лабиринта, свет наших фонарей отражался от сводчатых потолков и сочащихся влагой камней.

— Боже правый, — пробормотал доктор Эймсли спустя десять минут. — Да эти ходы тянутся на целые мили!

— Да-да, — расплылся в улыбке Раду Фортуна, — на много миль.

Мы шли через склады, где на полках хранилось автоматическое оружие, а на крюках были развешаны противогазы; через командные пункты, оснащённые рацией и телемониторами, поблёскивавшими в безмолвной темноте. Часть мониторов была разбита, словно какие-то безумцы с топорами вымещали на них злость, другие, целые и невредимые, затянутые прозрачным целлофаном, будто бы только и ждали, когда их включат. Были там и казармы с солдатскими койками, электроплитками и керосиновыми обогревателями, на которые мы смотрели с завистью. В некоторых казармах царил первозданный порядок, некоторые явно были брошены при паническом бегстве или стали местом столь же панических перестрелок. В одном из таких помещений стены и пол были перепачканы кровью; её потёки в потрескивающем свете наших фонарей казались не бурыми, а скорее чёрными.

В дальних ответвлениях туннелей ещё находились трупы: одни валялись в лужах воды, капавшей из люков сверху, другие лежали за баррикадами, наспех сооружёнными на пересечении подземных путей. Пахло в этих сводчатых галереях как в мясной лавке.

— Секуритате, — сказал Фортуна и плюнул в мертвеца, одетого в коричневую рубашку и уткнувшегося лицом в подмёрзшую лужицу. — Они бежали сюда, как крысы и мы прикончить их, как крыс. Понимаете?

Отец Пол осенил себя крестом и, присев на корточки перед одним из трупов, беззвучно прочёл молитву.

— Но сам Чаушеску не укрылся в этом… убежище? — спросил доктор Эймсли.

Фортуна улыбнулся:

— Нет.

Доктор Эймсли осмотрелся в свете шипящего фонаря:

— Ради всего святого, почему? Если бы он собрал здесь своих солдат и организовал оборону, то продержался бы несколько месяцев.

— Чудовище спасаться на вертолёте, — пожал плечами Фортуна. — Улетнуть… Нет, как это… улететь на вертолёте в Тырговиште, это семьдесят километров отсюда. Там люди увидеть, как он и его сука-жена сесть в машину. Их поймать.

Доктор Эймсли поднёс фонарь к входу в другой туннель. Оттуда потянуло страшной вонью и доктор поспешно отдёрнул руку.

— И всё-таки почему… — начал он.

Фортуна шагнул ближё, и в резком свете вдруг стал виден застарелый шрам на его шее, которого я прежде не замечал.

— Говорят, его советник… Тёмный Советник… сказать ему не ходить сюда, — улыбнулся он.

Отец Пол тоже попытался изобразить улыбку:

— Тёмный Советник? Звучит так, будто в советниках у Чаушеску был сам дьявол.

Раду Фортуна кивнул:

— Страшнее дьявола, святой отец.

Доктор Эймсли хмыкнул:

— И что же, этот дьявол сбежал? Или он среди тех бедолаг, которых мы там видели?

Вместо ответа наш провожатый направился в один из четырёх туннелей, веером расходившихся от того места, где мы стояли. Каменные ступени вели наверх.

— Выходить к Национальному театру, — негромко сказал он, взмахнув рукой. — Здание повреждаться, но уцелеть. Ваша гостиница рядом.

Священник, доктор и я двинулись вверх по лестнице. В свете фонарей наши тени на сводчатых каменных стенах растягивались на пятнадцать футов. Отец Пол остановился и посмотрел вниз, на Фортуну:

— А вы разве не идёте?

Маленький человечек с улыбкой покачал головой:

— Завтра мы отвозить вас туда, где всё началось. Завтра мы ехать в Трансильванию.

Отец Пол улыбнулся нам с доктором.

— Трансильвания, — произнес он. — Призрак Белы Лугоши[14].

Священник обернулся, намереваясь что-то сказать Фортуне, однако наш маленький гид уже исчез. Ни эхо шагов, ни отблеск фонаря не выдавали, в каком из туннелей он скрылся.

В самолёте мучительно трясло. Мы летели в Тимишоару, город в Западной Трансильвании с населением около трехсот тысяч человек, на стареньком восстановленном турбовинтовом «Туполеве», ныне принадлежавшем государственной авиакомпании «Таром». Нам повезло: рейс, выполнявшийся ежедневно, задержали всего на полтора часа. Бо́льшую часть пути мы проделали в облаках, освещение на борту отсутствовало. Впрочем, это было не важно, потому что полёт не предусматривал ни стюардесс, ни питания. Доктор Паксли всю дорогу ворчал и охал, однако вой двигателей и скрип металла при каждом вихлянии самолёта, пробивавшегося сквозь восходящие потоки воздуха и грозовые тучи, почти полностью заглушали его стоны.

Сразу после взлёта, за секунды до входа в облачность, Фортуна перегнулся через проход и показал в иллюминатор на засыпанный снегом остров посреди озера примерно в двадцати милях севернее Бухареста.

— Снагов, — объявил он, следя за выражением моего лица.

Я посмотрел вниз, успел мельком увидеть тёмную церковь — в следующий миг остров закрыли облака — и опять перевёл взгляд на Фортуну:

— И что?

— Здесь похоронен Влад Цепеш.

Я кивнул. Фортуна вернулся к чтению одного из наших журналов «Тайм», хотя как можно читать и вообще сосредоточиться в такой тряске, мне было непонятно.

Минуту спустя сидевший сзади Карл Берри наклонился ко мне и шёпотом спросил:

— Влад Цепеш — это кто? Герой войны?

В салоне было так темно, что я едва различал контуры лица Берри в нескольких дюймах от себя.

— Дракула, — сказал я представителю АТТ.

Берри разочарованно выдохнул, откинулся на спинку сиденья и пристегнул ремень: болтать начало всерьёз.

— Влад Колосажатель, — прошептал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Из-за отсутствия электричества морг охлаждался самым простым и доступным способом: все высокие окна были открыты настежь. Свет из них лился жидкий, словно бы тёмно-зелёные стены, мутные стёкла и плотные низкие тучи его скрадывали, однако этого вполне хватало,