выспался (уж не помню, снилось мне что-нибудь или нет), а до этого провёл бессонную ночь в самолёте — и всё же, вздрогнув, пробудился, когда ко мне подсел профессор Паксли.

— Холодина адская, — пробурчал он, плотнее кутаясь в шарф. — Казалось бы, от всех этих чёртовых крестьян с их козами, курами и прочей живностью, которой битком набит этот, с позволения сказать, вагон первого класса, должно стать хоть немного теплее. Как же! Тепла здесь не больше, чем в сиське покойной мадам Чаушеску.

Сравнение меня впечатлило.

— Вообще-то, — профессор перешёл на заговорщический шепот, — тут всё не так плохо, как принято думать.

— Вы насчёт холода? — уточнил я.

— Да нет, насчёт экономики. В двадцатом веке Чаушеску, пожалуй, единственный руководитель государства, который погасил внешний долг своей страны. Разумеется, для этого ему пришлось отправлять за границу продовольствие, электроэнергию и промтовары, зато теперь у Румынии нет внешнего долга. Совсем нет.

— Мм, — промычал я, вспоминая обрывки сна, увиденного в тот недолгий промежуток времени, пока дремал. Кажется, мне снилась кровь.

— Положительный торговый баланс — миллиард семьсот миллионов долларов. — Паксли, наклонившись ближе, дохнул на меня луком, который он, как я понял, тоже ел на ужин. — При этом Румыния ни цента не должна ни Западу, ни русским. Потрясающе.

— Но ведь люди голодают, — тихо сказал я.

Напротив нас похрапывали Дон Уэстлер и отец Пол.

Паксли небрежно отмахнулся:

— Знаете, сколько денег западные немцы собираются вложить в замену инфраструктуры Восточной Германии после объединения страны? — Не дожидаясь моего ответа, он продолжил: — Сто миллиардов дойчмарок… и это только для начала. В Румынии состояние инфраструктуры столь плачевно, что и ломать особо нечего. Нужно лишь избавиться от промышленного безумия, которым так гордился Чаушеску, использовать дешёвую рабочую силу… Боже, да они тут почти рабы!.. И создавать любую инфраструктуру, какую пожелаете: есть южнокорейская модель, есть мексиканская… Западным компаниям, готовым на риск, Румыния предоставляет широкое поле возможностей.

Я сделал вид, что снова задремал, и в конце концов профессор пошёл по проходу искать кого-нибудь ещё, с кем мог бы поделиться знаниями в области экономики. В темноте за окнами пролетали румынские деревни, а мы всё больше углублялись в горы Трансильвании.

В Себеш мы прибыли ещё до рассвета. Какой-то местный чиновник невысокого ранга встретил нас на вокзале и повёз в приют.

Нет, «приют» — это слишком мягко сказано. На самом деле нашим глазам предстал обычный склад, такой же неотапливаемый, как прочие мясохранилища, что мы видели раньше, и ничем не отделанный, за исключением грязного кафеля на полу да облупившейся краски на стенах: примерно до уровня глаз — тошнотворно-зелёной, а выше — лепрозно-серой. Главный зал, длиной не меньше ста метров, был забит кроватками. Опять-таки «кроватки» — чересчур громкое слово, так как это, скорее, были низкие клетки без верха. В клетках находились дети разных возрастов, от новорождённых до десятилеток. По-видимому, массово не способные ходить. Голые или в загаженных лохмотьях. Многие кричали или тихо плакали, и от их дыхания в воздух поднимался пар. По краям этого огромного скотного двора для человеческого молодняка стояли свирепого вида женщины в замысловатых чепцах. Дымя сигаретами, они время от времени подходили к клеткам, чтобы грубо сунуть ребёнку — порой даже семи-восьмилетнему — бутылочку, но чаще, чтобы шлепком заставить крикуна умолкнуть.

Чиновник и беспрерывно куривший администратор «приюта» разразились речами, которые Фортуна не соизволил перевести, после чего нас провели через зал и распахнули высокие двери.

Перед нами открылось ещё одно помещение, большее по размеру и словно бы занавешенное матовой пеленой холода. Тусклые лучи утреннего света падали на клетки и лица их обитателей. Здесь находилась по меньшей мере тысяча детей, и все не старше двух лет. Некоторые плакали — их надрывные младенческие крики эхом отражались от кафельного пола, но большинство настолько ослабели, что не могли даже издавать звуки и просто вяло лежали на тонких, перепачканных фекалиями подстилках. Кто-то от недоедания походил скорее на зародыша, чем на живое существо, кто-то вообще выглядел мёртвым.

Раду Фортуна обернулся и с улыбкой скрестил на груди руки:

— Теперь вы видеть, куда деваться дети?

Спрятанных детей мы нашли в Сибиу. В этом трансильванском городе с населением в сто семьдесят тысяч человек, расположенном в самом центре страны, было целых четыре приюта — больше и ужаснее того, что мы видели в Себеше. Доктор Эймсли через Фортуну потребовал показать нам детей, больных СПИДом.

Администратор приюта номер триста девятнадцать, старого здания без окон на Крепостной улице, притулившегося в тени городских стен шестнадцатого века, категорически отрицал, что дети со СПИДом вообще существуют, и наотрез отказывался пускать нас внутрь. В какой-то момент он пытался отрицать даже тот факт, что служит администратором приюта номер триста девятнадцать, несмотря на соответствующую надпись на двери своего кабинета и табличку на письменном столе.

Фортуна показал ему наши документы и «подорожные» с отметкой о необходимости оказывать нам всяческое содействие, подписанные лично премьер-министром переходного правительства Романом, президентом Илиеску и вице-президентом Мазилу. Администратор ухмыльнулся, затянулся куцей сигареткой, покачал головой и бросил несколько презрительных слов.

— Он подчиняться приказам Министерства здравоохранения, — перевёл Раду Фортуна.

Почти час мы пытались дозвониться до Бухареста. В конце концов нашему гиду удалось переговорить с премьер-министром, который связался с министром здравоохранения, в свою очередь пообещавшим незамедлительно набрать приют номер триста девятнадцать. Звонок из министерства раздался через два с лишним часа. Администратор что-то буркнул в сторону Фортуны, швырнул окурок на грязный кафельный пол, и без того ими замусоренный, рявкнул на подчинённого и вручил Фортуне огромную связку ключей.

Детей со СПИДом держали за четырьмя запертыми дверями, разделёнными коридорами. Здесь не было ни медсестёр, ни врачей… никого из взрослых. Не было тут и кроваток; младенцы и дети ясельного возраста сидели прямо на полу или дрались за место на одном из полудюжины голых, до крайности загаженных матрасов, валявшихся у дальней стены. Все до единого нагишом, с обритыми головами… Лишённая окон комната освещалась лишь несколькими сорокаваттными лампочками без абажуров, развешанными на расстоянии тридцати-сорока футов. Некоторые дети жались в кружках этого мутного света, подняв распухшие глаза вверх, словно к солнцу, однако большинство лежали, забившись в тень. Когда мы распахнули железные двери, дети постарше на четвереньках поползли прочь от света.

Видно было, что полы раз в два-три дня поливают из шланга — об этом свидетельствовали разводы и потёки на потрескавшейся кафельной плитке. При этом было столь же очевидно, что иных санитарно-гигиенических мероприятий здесь не проводят. Дон Уэстлер, доктор Паксли и Карл Берри