Но опять же, сложно было представить, с чего тогда начать. Суки в течке – один их запах приводил в исступление – хотели трахаться. Там не было места тому, что Нира называла «соблазнением». Он было задумался, не поможет ли угощение превратить просто суку в суку в течке, но с чего ему было себя утруждать? Он определенно не был одним из тех, кого Нира называла «гетеросексуалами», но он также не был ни гомосексуалистом, ни даже бисексуалом. Были времена, когда он мог возбудиться от присутствия других собак, людей или даже плюшевых игрушек, если на то пошло, – тогда он седлал их или терся об них, если мог. В этом отношении разницы между суками и не-суками для него не существовало. Как и после просмотра «Токийской истории», Мэжнун остался в приятном недоумении и после того, как они закончили «Мэнсфилд-парк».

Мэжнун был очень удивлен, обнаружив, что произведения искусства – «Токийская история», «Мэнсфилд-парк», симфония № 4 Малера и так далее – не были понятны в том же смысле, что и люди. Они, казалось, нарочно созданы для того, чтобы ускользнуть от понимания, вместе с тем призывая к нему. Он полюбил эту человеческую черту, потому что, конечно, это было и особенностью Ниры.

Но не один Мэжнун прикладывал усилия, чтобы узнать Ниру лучше – это был обоюдный процесс. Пути познания у них, однако, были совершенно разными. Начать хотя бы с того, что в случае с Мэжнуном не существовало вещественных артефактов, к которым Нира могла бы прикоснуться. Не было фильмов или книг, на которых сформировался бы Мэжнун. Не было музыки. Сильно различались и их сенсорные способности. Зрение пса было не таким острым как у нее, но он замечал то, мимо чего проходила она: взять, например, белок. Мэжнун был способен уловить их малейшее движение – и неважно, лазали ли они высоко в деревьях или бегали где-то вдалеке. Его обоняние было поразительным. Он мог сказать, забыла она положить кулантро в тушеную курицу или нет. Не меньше впечатляли и его вкусовые рецепторы. Да и слух у него был куда острее. Пес, само собой, слышал более высокие частоты, но дело было не только в этом – интерпретировал он звуки тоже иначе. Нира слышала, что все животные любят Баха (между прочим, одного из ее любимых композиторов). Но только не Мэжнун. Для Мэжнуна музыка Баха была все равно что впивающиеся изнутри иголки. Он предпочитал Вагнера – который Нире не нравился – и любил Антона Брукнера.

– А собаки рассказывают истории? – спросила пуделя однажды Нира.

– Конечно.

– Ах, Мэж! Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь.

Мэжнун кивнул и начал:

– Пахнет сукой, а я стою перед стеной. Запах сильный, и я схожу с ума. Не могу есть, не могу пить. Стена слишком толстая, чтобы ее сломать, и простирается на многие мили в одном направлении, и в другом направлении. Я рою, и рою, и рою. Хозяин не видит, что я рою, и я продолжаю, пока запах суки не становится совсем нестерпимым. Я зову суку, но ответа нет. Но я уже почти у цели. Мне продолжать рыть? Я не знаю, но копаю, хотя уже слышу запах еды хозяина из дома. А запах суки все сильнее. Я зову ее, но теперь я голоден.

На этих словах Мэжнун замолк.

– Это все? – спросила Нира.

– Да. Тебе не понравилось?

– Ну, это очень… своеобразная история. У нее нет финала.

– У нее очень мощный финал, – не согласился Мэжнун. – Разве это не грустно – разрываться между двумя желаниями?

Постепенно дистанция между Нирой и Мэжнуном настолько сократилась, что они начали предугадывать желания друг друга. Нира видела, когда именно Мэжнун хотел поесть или пойти прогуляться. Мэжнун чувствовал, когда Ниру нужно было не трогать, а когда утешить или просто тихонько посидеть рядом. Постепенно они все меньше пользовались языком, понимая друг друга без слов.

Однажды утром они выяснили, что им приснилось одно и то же поле, те же облака, тот же дом вдалеке – деревянный, с трубой из красного кирпича. Им приснились одни и те же белки и кролики. Они пили из одного прозрачного ручья. Отличие было только одно: во сне Нира вместо своего лица видела в отражении воды морду Мэжнуна, – а Мэжнун видел Ниру вместо себя. Это настолько тронуло Ниру, что с тех пор она никому – даже Мигелю – не позволяла называть Мэжнуна «ее» собакой.

– Он такой же мой, как я – его, – настаивала она.

Ее друзья – и муж – сочли это проявлением раздражающей эксцентричности. Мэжнун знал, что она имела в виду, – что она ему не хозяйка – и был ей благодарен. Но в душе он чувствовал, что действительно принадлежит Нире, в том смысле, что они стали частью друг друга.

Но они не могли знать, что незамысловатый, приснившийся им обоим сон был предвестником катастрофы. Они сблизились настолько, что Атропос, одна из мойр, обрезавшая нить судьбы смертного, не могла разделить их нити. Мэжнуну пришло время умирать – он был уже довольно стар для собаки, – но Атропос не могла перерезать его нить, не рискуя оборвать и жизнь Ниры.

Работа трех сестер – Клото, Лахесис и Атропос – обычно проста. Первая прядет нить жизни. Вторая ее разматывает, определяя судьбу. Третья обрывает нить, когда время смертного выходит. Бывает так, что жизненные нити переплетаются – чаще всего это происходит у супругов, поэтому они нередко умирают вместе или один за другим. И действительно, нити Ниры и Мигеля были переплетены почти столь же тесно, как и нити Ниры и Мэжнуна. Хотя супругам было суждено прожить дольше пуделя, нити судеб всех трех были так скручены, так похожи по длине и толщине, что Атропос не знала наверняка, чью жизнь оборвет, воспользуйся она своими ножницами.

Она злобно выговаривала Зевсу, что кто-то из богов, должно быть, вмешался в судьбы смертных, потому как уж больно подозрительно, что ей не удается просто взять и перерезать нить того, чье время пришло. Зевс не любил мойр и обыкновенно избегал разговоров с ними и сейчас по-прежнему оставался невозмутим.

– Жизнь должна закончиться, – сказал он. – Обрезать нити – твой долг. Вот и исполняй его.

Взбешенная, Атропос перерезала две из трех сплетенных нитей и накинула годы жизни третьей, чтобы соблюсти баланс. Клото и Лахесис захихикали при виде такой дерзости, но Атропос была слишком возмущена, чтобы разделить их настрой.

– И это повелитель богов, громовержец! – воскликнула она, обращаясь к Лахесис. – Скорее уж нахальный блудник. Ну