Либеральные принципы скорее оказываются запретами, которые нельзя нарушать ради поддержания «достойного поведения». Противоречие между либеральной и консервативной трактовкой основных общественных принципов то ли как идеалов, к которому стремятся в будущем, то ли как традиций прошлого, только ограничивающих активное творчество, снимается именно тогда, когда принимается эсхатология «конца истории». Будущее становится современным и теряет вредные черты «болотного огонька», превращается в грубую реальность и надежно, не старея, отходит в прошлое.

Что же противопоставить этой концепции? В политике это была левоцентристская линия, представленная, с одной стороны, европейской социал-демократией, и с другой – умеренным либерально-гуманистическим центризмом Билла Клинтона и Тони Блэра. В основном пункте – отношении к идее справедливости – неконсервативный центр откровенно порывает с социалистической традицией эгалитаризма, видя задачу не в ликвидации неравенства, а в ликвидации с помощью общества – крайней бедности. Полностью используя допинговые свойства конкуренции свободного рынка, левоцентристские политики переносят социальную опеку на сферу образования и информации, поддерживая центральные точки общественной нервной системы. Но, как и в правом варианте, остается неприкосновенным мир принципов и идеалов, который формирует лицо Запада. Левоцентристский политикум не выходит за пределы либерально-демократической идеологии.

Решительный разрыв с либерально-консервативной эсхатологией прокламирует постмодерн.

Лидеры французского постмодерна в молодости, в конце 1950-х гг., пережили ренессанс и кризис марксизма в его новейших вариантах и не ищут возрождения левых или коммунистических идеалов середины века, даже в форме еврокоммунизма. Деррида, который никогда марксистом или коммунистом не был, написал книгу на защиту Маркса в 1993 г., – но Маркса как призрака, требующего справедливости.

Чтобы понять природу постмодернистского протеста против торжества неоконсерватизма, стоит сначала обратиться к ключевым представлениям о человеческой взаимосвязи, сочетания индивида с социальным целым.

Выше была приведена цитата из Деррида, которая характеризует всякие войны (потому что для него все войны в конечном итоге есть межэтнические конфликты). Войны руководствуются «архаичными фантазмами и концептами, примитивным концептуальным фантазмом сообщества, государства-нации, суверенности, земли и крови». Правда, Деррида игнорирует войны гражданские, но и они в конечном итоге руководствуются не менее архаичными фантазмами сообщества – сообщества бедных против богатых. Это значит, что личность для того, чтобы вступить в войну, должна раствориться хотя бы отчасти в сообществе, приняв ее фантазмы, потеряв себя и право жить будущим, сферой идеального и мнимого, что отныне определяет смысл обиходности и личной жизни, которыми можно пожертвовать. «Вступить в войну» можно трактовать и метафорически, рассматривая классовую или межэтническую борьбу как эвентуальность войны или даже прелюдию к ней. В обществе, где все проблемы в конечном итоге сводятся к соревнованию двух больших групп населения, – бедных и богатых, – отношения между людьми опосредствованы политическими посредниками, как отношения между этносами – посредничеством «наций-государств». Не наилучшим примером такой общественной организации была система «ферайнов» в социал-демократии Веймарской Германии, где вся жизнь рабочего – социал-демократа от детского садика до похоронного бюро проходила в политизирующем гетто.

Современное общество западного образца ограничило давление бедности, но не ликвидировало все источники унижения и не гарантировало достойного существования каждому. Напротив, повышение жизненного уровня низших слоев населения в условиях информационной открытости общества обострило потребность в достоинстве и ощущение социальной несправедливости. Не стало меньше и стремлений к объединениям в политические группы с целями, которые простираются далеко в будущее. Однако смысл истории и моральная оценка настоящего времени все меньше ориентированы на отдаленные цели, к которым якобы дрейфует общество, и все больше апеллирует к самоутверждению личности. Ненасильственные движения, ярким вождем одного из которых был Мартин Лютер Кинг, стремятся быть моральными не в силу своих целей, а по самой своей природе.

Мартин Лютер Кинг в кругу семьи

Отношение к будущему – это отношение к надчеловеческому, над-индивидуальному в нынешнем, современном «модерне». Если человек находит свое «Я» только в коллективности, только отчуждаясь в надличностную сферу, доступ к которой возможен лишь через полное доверие к ценностям и решениям сообщества, тогда жизнь превращается в самопожертвование и ожидание «благой вести», реализации принципов, заложенных в «светлом будущем».

Перевернула ли эта постмодернистская идеология мир? Стала ли она симптомом новой эры, которая покончила как с марксистским, так и с неоконсервативным «вторым пришествием»?

Обращаясь к политической и экономической реальности, можем сказать, что кардинального переворота не произошло. Но если идет речь о духовном мире человечества и механизмах цивилизационного развития, то постмодерн, можно считать, стал важным симптомом.

Постмодерн не создает альтернативный мир политики или альтернативной левизны. Он претендует на позицию над всеми политическими мирами, пренебрежительно и иронически оценивает сами социальные идентификации и оценки. За этим кроется в действительности не позиция «над столкновением», не политическая незаангажированность, а стремление отделить мир социальных действий, конформных и политически оформленных как элементы мирового порядка, от мира моральных социальных оценок.

Постмодерн не отбрасывает идею прогресса: он требует осмысления ситуаций развития, исходя из самой ценности индивида. Не из будущего, не из идеалов и принципов, а исходя из обостренных болевых ощущений современности.

Критика Модерн начата Хоркхаймером и Адорно еще в годы войны, и они избрали в качестве модели для своих рассуждений «Одиссею». По мнению авторов «Диалектики Просвещения», гомеровский Одиссей постоянно убегает от мифов, спасаясь с помощью все новых и новых мифов. «Именно тоска по родине порождает приключения, с помощью которых субъективность – чья самая давняя история представлена в «Одиссее» – спасается от доисторического мира. В том, что понятие родины противостоит мифу, – который фашисты лживо хотели выдать за родину – заключается самый глубокий парадокс эпоса».[810] По этому поводу Хабермас замечает: «Возрождающие силы, ритуальное возвращение к корням (которое, как показал Дюркгейм, обеспечивает социальную солидарность) является жизненно необходимым для коллективного сознания. Однако в такой же степени необходим и чисто иллюзорный характер этого возвращения к корням, от которых каждый член родового сообщества – по мере того, как он формирует свое «Я» – должен постоянно избавляться».[811]