мать, мать? Она не уйдет от отца, не покинет его, а у нее только радости, что Этторе да Эмилия. Эмилия скоро уедет во Флоренцию, и старуха останется одинокой, не согретой ничьей лаской.

Он молод, он еще может ждать! Надо принести себя в жертву. Не на словах же он любит мать… Да может быть, объяснение с отцом окончится нежданно хорошо. Не настолько же мелочен гениальный Карло Брешиани, чтобы оскорбляться тем, что его сын вместо инженера сделался маленьким артистом. Ведь и Карло начинал с того же. Не сразу ему, не с первого дебюта поднесли лавровый венок? И ведь Этторе ничего – ничего не требует от родных. Он просуществует как – нибудь. Пропадет, – туда ему и дорога. Значит ни на что и не годится… Судьба справедлива, она топит слепых котят. Сильные и талантливые люди всегда пробиваются вперед. Не так их много, чтобы правда жизни допускала их гибель.

Ах, если бы отец добровольно отпустил его… «Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю!» Ведь он никогда не питал нежности к сыну. Его рука ни разу с теплой лаской не коснулась головы Этторе. На самом деле, как бы это было хорошо: «Я тебя не знаю – и ты меня не знай тоже, простимся и забудем друг о друге».

XVII

Этторе в Комо, разумеется, никто не встретил, да и вся его поездка домой ничем не напоминала триумфиального возвращения в свою виллу его великого родителя. Мать послала бы экипаж, пожалуй, и сама бы выехала к нему, но она боялась мужа, угадывала гнев, кипевший в его душе против сына, и могла бы повредить ему.

Нельзя сказать, чтобы и молодой артист ехал в очень мирном настроении. В нем, чем дольше он оставался один, всё больше и больше подымалось негодование. Он глубоко и больно сознавал оскорбление, нанесенное ему. До сих пор отца он просто считал чужим человеком, но не ждал от него такой несправедливости. Он никогда не рассчитывал на поддержку гениального Карло Брешиани. Он знал эту суровую душу, которой не было равной в мире. Но он думал, что отец просто не заметит его отсутствия, даже не спросит о нем, а если и узнает, где он, так примет это, как нечто постороннее, совсем его не касающееся. Мало ли детей пробуют себя на поприще, где царствовали их отцы. Ну, не удастся, у него есть другое дело. И отцы, и дети быстро забывают это…

В самом деле, тот же Карло ни разу с высоты своего величия не снизошел к колыбели, в которой лежал когда – то маленький Этторе. Детьми, его и сестру прятали, когда он приезжал домой, чтобы смех или песня ребенка не нарушили благоговейного и мистического безмолвия, окружавшего общего идола. Встречаясь с ним случайно, дети бледнели и терялись. Раз как – то, тогда еще шестилетний, Этторе разбежался было к отцу, но вдруг остановился, как вкопанный, у самых его колен – такой холодный и удивленный взгляд встретил его детский порыв. После того он уже не пытался приласкаться к этому большому и мрачному человеку с седою гривою волос на голове и страшными, словно пронизывающими глазами.

А между тем, только захоти великий Карло, так это маленькое сердечко приросло бы к нему, как раковина к скале. И как мало нужно было для этого: шевельнуть пальцем только. Ведь мальчик уже в школе гордился им, как Богом. Он весь горел любовью к нему, к человеку, перед которым преклонялся мир. Отец мог относиться к нему, как хочет, но ведь это его отец, и Этторе носит его имя – славное имя. В этой любви было слишком много обожания, удивления, благоговейного удивления ученика к своему учителю. Но ведь отцу достаточно было бы одного жеста, одного звука из тех, которые он так щедро бросал толпе. И какой – чужой, ничем с ним несвязанной! Чувство ребенка разгорелось бы ярким пожаром и сожгло все мрачные воспоминания прошлого. Равнодушная ласка мимоходом, слово заботливости! Робкая душа не могла требовать многого, – она бы, как послушная струна эоловой арфы, отозвалась на незаметное дуновение пробудившейся любви.

И как страстно мечтал он об этом! В засуху поля не так жаждут благотворного дождя. Если бы отец хоть раз уловил взгляд, которым следим за ним, когда великий Карло Брешиани бывал дома и не видел сидящего в стороне сына. Казалось, всеми силами души, Этторе без слов говорил ему: отзовись же, отомкни мне свое сердце! Раз ночью что – то приподняло мальчика с постели. Он босиком в одной рубашонке встал, на цыпочках прокрался в коридор, по мраморному полу которого широко разливался серебряный свет месяца. Резко и черно перед ребенком бежала его тень, всё удлиняясь и удлиняясь к лестнице. На ее ступенях она ломалась, перед окном исчезла и выросла уже позади. Сердце стучало в маленькой груди. Всего так и охватывало ознобом, хотя ночь была тиха и тепла. Громадная магнолия перед окном точно грозила. Большие белые цветы ее казались чьими – то головками, которые раздвинув густую и твердую зелень, с ужасом смотрели на Этторе.

Он повернул в следующий коридор. Сюда выходила спальня его отца. Прислушался… Дверь была полуотворена… Щель эта светилась. Луна затопляла всю комнату… Боком, боком прокрался туда мальчик. Ему казалось, что весь мир слышит, как бьется его сердце: так и стучит, так и стучит в свою клетку… Как отец не проснулся от этого стука! Ребенок даже схватился за грудь рукою. Он так и врос в землю около. Смотрит. Вон эта большая характерная голова с массою волос. Он до сих пор помнит, как она тогда резко и красиво выделялась на постели. Мощные руки… Сильная из – под расстегнутой рубашки грудь… Так бы и припал рыдая к этой руке, ни разу не поднявшейся над ним для ласки! Что бы он, ребенок, сделал, если бы отец проснулся. Может быть, опрометью кинулся бы прочь… А может быть, действительно заплакал и спрятал бы свою головку на его груди…

Но отец не шелохнулся. Так же ровно и спокойно дышал, а страх всё больше и больше прокрадывался в душу Этторе. «Что я делаю? Если он подымется и крикнет на весь дом?» Слепой безотчетный ужас двигал его всё ближе и ближе к дверям, из дверей в коридор, из коридора на лестницу. С лестницы наверх, в свою комнату. Только там, завернувшись с головою в одеяло, мальчик проплакал всю