Будь я чем хотите, носи другую фамилию, с маленьким талантом я сделал бы кое – что. А теперь? Куда лезет эта козявка? Какая дерзость жалкому Брешиани – junior выступать на той сцене, где когда – то подвизался великий Карло! Да, отец, лучше бы мне родиться в семье простого факино: для моего самолюбия и призвания это бы не было так оскорбительно. А выше отца нельзя идти. Это титан, равного которому не знает сцена. С ним, нося его имя, мог бы, бороться только равный ему».

Отец нервно перелистал несколько страниц. Везде то же. Потрясенный, взволнованный, возвращаясь из театра, Этторе делился с этою книгою своими впечатлениями. И везде «дивный и несравненный» отец… Вот по поводу «Гражданской смерти»: «Нет, неужели у меня после этого хватит наглости даже грезить о сцене! Зачем же в моей душе так мучительно растет стремление к ней? Почему в долгие бессонные ночи мечта рисует ее, и себя самого я вижу там и заставляю тысячи сердец биться в ответ моей радости и моему горю? Нет выше призвания – подымать людские души, зажигать в них ярким пламенем негодование ко всему подлому и низкому, сеять в самой глубине их жажду подвига, заставлять плакать над несчастьем ближнего и радоваться победе добра! Ведь это истинный священник Бога живого. В нем всё, что нужно новому миру: оправдание истины и красоты, высокие порывы небесной любви и призыв к борьбе с торжествующею силою. Говорят, нет таких артистов. А мой отец? Разве это не трибун? Кто, слушая его хоть сегодня, захотел бы остаться с всемогущей императрицей Фаустиной, а не уйти к жалкому и презренному гладиатору? И сознавать, что он, Карло Брешиани, слишком, слишком велик, чтобы рядом на сцене осталось хоть маленькое местечко для его сына. Какое это большое несчастье гордиться таким отцом и видеть в нем вечную преграду себе!» «Да, мой друг, – подумал великий артист. – Ты, видишь ли, не догадался родиться раньше меня!

Что же, каюсь, в этом моя вина перед тобою!»

XIII

Чем дальше, тем эти заметки постепенно меняли тон.

Не то что они стали холоднее, но во всяком случае восклицательных знаков делалось меньше и меньше. В Этторе пробуждалась вдумчивость. Молодой ум брал свое и хотя еще не подымался до дерзости отрицания, но уже кое – где прокрадывалось сомнение: «Так ли это? Разве нельзя было выразить психологический момент лучше? Страсть может ли именно являться подобною?» Вот, например, после «Короля Лира»: «Отец слишком красив в сцене сумасшествия. Отчаяние и горе должны были умалить в нем величие, а он все – таки позирует… Нет, верно, я не понимаю ничего. Такой гениальный артист не может не чувствовать правду глубоко. Нас всех заели мещанские будни, и яркий свет ослепил нам глаза… Но… Почему солома, листья и цветы, которыми он украсил себя, ложатся на нем так симметрично? Разве старому Лиру было время думать об этом?»

– У тебя не спросился? – иронически воскликнул отец, перелистывая дальше. И вдруг вздрогнул.

«Нет, это мне решительно не нравится. Отец должен оставить молодые роли»…

– Тебе их уступить?

«Неужели он не понимает, что тяжел уже для них. Какая шелковая лестница могла бы выдержать вес такого Ромео, и какая Джулиетта поцеловала бы подобные морщины. Потом – у него в голосе уже нет музыки первой любви, когда душа летит навстречу избраннице, когда каждый вздох гармоничен и всякое слово должно заставлять биться сердце… А накануне в "Франческа да Римини!" Неужели он, глядя в зеркало, не понимает, что Паоло – каков бы ни был грим и искусство – все – таки на сорок лет моложе его. Что это значит? Или слава так ослепляет? Ведь не Бог же артист, чтобы себе самому казаться все совершенным?»

– А ведь недавно еще он сам объявлял меня богом!

«И потом, я бы не так вел эту сцену. Юность в любви всегда должна сначала перейти через робость и неуверенность. Дать хоть мгновение колебания, потом самый порыв от этого выразится еще ярче и могущественнее. А он сразу бросается к ней и сжимает ее в объятиях, как птица свою добычу! Или сцена отчаяния Ромео! Отец не видит себя со стороны. Публика беснуется по привычке, а мне было за него стыдно. Стыдно и больно! Я плакал. Разве идет моему величавому родителю, как ребенку, кидаться на пол, пятками бить в него, рвать на себе волосы? Старость – без достоинства старости! Как это ужасно и отвратительно и для великого артиста оскорбительнее, чем для кого бы то ни было. Неужели гений так ослепляет?…»

– Однако! – вырвалось у Карло Брешиани. – Но другие… Вся зала, которая мне рукоплещет, разве она глупее этого… этого «сына своего отца»?

Он чувствовал, что холодеет. Встал, прошелся по комнате. «Смешон». Он смешон – Карло Брешиани? Остановился перед зеркалом. В самом деле, какие глубокие морщины! Мешки под глазами, и самые глаза уже не горят, как когда – то. Фигура мощная, но уж слишком для юноши… А ведь Ромео – у него стоит на программе будущей поездки. Голос… Его сравнивали с ударами колокола, но для нежных сцен – нужен не колокол. Неужели сын прав? Или это зависть, желание отыскать, во что бы то ни стало, темное пятно на солнце. На своем солнце, чтобы оно не слишком уж слепило? Как знать? Кто ему, Карло Брешиани, скажет правду? Критика? Да ведь все эти господа, объясняющие артиста публике (точно без них она его не поймет!) гордятся тем, что он, Карло Брешиани, как равный равным жмет им руку!

И зачем он брался за эту дурацкую тетрадь? Прежнего спокойствия нет в душе. Бросить! На следующих страницах опять его имя. Тянет, силы нет оторваться от этой отравы!

«Странно, в душе я нахожу все меньше и меньше старого обожания. Отчего это? Я ли вырос или отец принизился? Я помню, ребенком, наша школа казалась мне огромной. Она своими размерами давила меня. И сад – бесконечный, темный, таинственный – пугал. А недавно я посетил ее. Что сделалось с нею? Ведь не вросла же она в землю, и сад тоже не сжался нарочно, по крайней мере, на половину? А между тем я не узнал ни дома, ни сада. Как они малы и ничтожны! Неприятно меня поражает в отце всякое отсутствие нервности, увлечения, страсти. В "Кола ди Риенцо" у него кинжал всегда падает в одну и ту же точку. В сцене с убийцами три