class="p1">Ей нечего было ответить. Черты его лица в темноте было не различить. Он оглядывался по сторонам с таким видом, будто ожидал кого-то другого.

Так они и сидели в постепенно светлеющей церкви. Он принялся рисовать, сосредоточенно склонившись над бумагой. Внезапно он вырвал из альбома листок, скомкал его и бросил в проход.

– Невозможно! – сказал он.

– Что невозможно?

Он не притворялся, а вправду вскипел. Пройдя мимо него боком, чтобы не оказаться к нему спиной, Астрид приподняла рукой подол юбки, присела и подобрала скомканную бумажку.

Никогда не видала она рисунка чудеснее. Кафедра и запрестольный образ. За много лет она свыклась с их привычным видом, но так никогда их не воспринимала. Он передал рисунку свое понимание того, что видел, и в нем сквозило доверие, заключавшее в себе частицу ее собственного взгляда на прошлое: время не только точит, оно облагораживает.

Он перестал рисовать. Смешался. Она спросила, почему он не может рисовать все так, как оно выглядит, и он ответил, что должен уметь нарисовать и то, что не видимо глазом. Она сразу поняла, что он хотел сказать. Ей хотелось бы подольше посмотреть, как он работает, но у него, видимо, пропало настроение.

«Астрид! – сказала она себе. – Это же человек, который заберет наши колокола! Саму церковь заберет!»

Так и она поднимала с земли красивый камешек. «Я для него, – подумала она, – как муравей под таким камешком».

Немец прошел мимо нее к паперти, и она поднялась, собираясь уйти.

– Это трагишно, – услышала она его слова.

Он стоял перед дверью на паперть.

– Что «это»? – спросила она.

Он встал на то место, где кланялась Клара, и сказал:

– Дверь никуда не годится. Слишком большая! Ни декора! Ни портала! Пропали, уничтожены!

Астрид осенило: входя, Клара не кланялась. Она наклонялась, словно готовясь пройти в низкую старую дверь, как привыкла делать смолоду.

– Дверь – это не так важно, – пояснил он. – А вот декор по периметру… То, что не пускало силы зла в церковь!

– А чего там такое было? – спросила она.

Немец снова схватил свой альбом, и вскоре из-под его карандаша побежал красивый рисунок.

Астрид замерла как околдованная. Ее потряс и сам рисунок, и то, что он так безжалостно обнажал отличие Кая Швейгорда от этого чужака. То, что Кай назвал всего лишь вьющимися орнаментами, в исполнении немца предстало точным воспроизведением мастерской, исполненной богатой фантазии резьбы по дереву.

Одна за другой карандашные линии и штриховка оживали на бумаге. С каждой секундой церковный портал все явственнее открывался ее взору. И по мере этого она все яснее осознавала, что же хотела сказать Клара.

Церковная дверь, дугой изогнутая кверху, была подвешена на широких петлях узорчатого кованого железа. Обширные поверхности вокруг нее были густо населены резными фигурами. Главной среди них был головастый змей, тело которого обвивало дверь с обеих сторон. Да и сама дверь была своего рода произведением искусства: толстая, как бревно, покрытая чешуей, напоминавшей гонт на крыше церкви; а высоко над дверью встретились и грозили кому-то кончик хвоста и ощеренная пасть змея, и то и другое по-своему пугало, но еще сильнее страшило, оказавшись вместе, рядом.

Это же, наверное, Мидгардсорм, подумала Астрид. Она видела его на рисунке в дешевом журнальчике у отца. Она читала про это чудовище и задумывалась, действительно ли раньше верили, будто оно летает вокруг земли и заглатывает корабли, приблизившиеся к ее краю. Отец отвечал, что жители побережья наверняка мыслили иначе, чем те, что селились в долинах: этим-то всегда был виден другой берег.

Рисунок Герхарда Шёнауэра становился все более подробным.

Вокруг гигантского змея извивалось множество узнаваемых сказочных животных, которых Шёнауэр обозначил лишь несколькими штрихами. Эти животные-лианы, тесно свившиеся воедино, предстали перед Астрид как живые. Создания с чешуйчатым брюшком, рогатые и зубастые, ящеры, волки и птицы: пасти ощерены, когти растопырены. Герхард нарисовал дракона, прижавшегося к змею и не сводящего с его головы доверчивого, чуть ли не ласкового взора. Во всяком случае, ласкового настолько, насколько ласково дракон может смотреть на змея.

Мидтстрандская невеста, говорила Клара. Мидтстранд располагался посередине большого участка земли, занятого хуторами рода Страндов. Поскольку Бутанген составлял весь известный Кларе мир, она думала, что Мидтстранд и есть Мидгард. И, не имея представления о драконах, она решила, что, наверное, это невеста змея Мидгардсорма.

Показав на дракона, Астрид спросила немца, так ли это.

– Что? Этот дракон? Невеста? Вряд ли. – И немного красуясь, он рассказал, что основательно изучил литературу о верованиях древних скандинавов, но не помнит, чтобы где-нибудь упоминался этот дракон. – Должно быть, это продукт местной фантазии!

Он осторожно вырвал рисунок из альбома.

– Теперь это принадлежит вам! – сказал Герхард Шёнауэр, протянув листок Астрид.

– Нет, я не могу его принять!

– Это ваше! От чистого сердца! Это же просто набросок!

Она смотрела на рисунок, на котором карандашные линии будто ожили.

Набросок рассказал ей и еще кое-что. Этот человек, подписавшийся как Г. Шёнауэр, не какой-нибудь осквернитель гробниц. Невозможно рисовать так, если не любишь то, что рисуешь. И еще она понимала, что ни у кого из обитателей села не поднялась бы рука уничтожить столь великолепную работу, как этот портал.

Благая весть

Звон колоколов он слышал, но не поднялся из-за письменного стола. Проповедь была написана накануне, но он все правил ее, заменяя то одно, то другое слово, а когда пробовал читать ее вслух, постоянно задумывался. Потому что, произнося слова «радость», или «благо», или «счастье», он спрашивал себя, что они значат в его собственной жизни.

Ему потребовались недели, чтобы разобраться в своих чувствах к Астрид Хекне, и еще недели, чтобы смириться с ними. Ночь за ночью он прислушивался к голосам из потаенного местечка у себя внутри, того темного местечка, где он исповедовался себе в собственных желаниях. Отважившись посетить этот глубоко спрятанный уголок, он всегда видел в нем свет, а на свету – Астрид Хекне. Иногда он заходил туда, закрывал за собой дверь и отдавался своим видениям до тех пор, пока они не начинали походить на животные игрища. Оттуда он возвращался под строгим взором Бога, а образ Астрид обретал лицо столичной шлюхи.

Это неподобающее и необоримое желание вызывало в нем непреодолимый стыд, заставляло вести себя в ее присутствии неловко и по-детски. И в то же самое время желание это было неизъяснимо чистосердечным. Как существует только один Бог, так для него навсегда вспыхнула одна-единственная пламенная влюбленность.

Он заставил себя подумать о том, чего же, собственно говоря, хочет. Ему всегда представлялось, что