– Он разве не знал этого? – удивилась Астрид.

– Не похоже, – ответил отец.

– Притворяется.

– Ну, хватит! – Мать стукнула ложкой по столу. – Воскресенье! Вздумала тоже, конфирмовать своего отца за обедом!

Отец рассмеялся:

– Дa уж, дай поесть спокойно. А потом приходи наверх, Астрид.

Наверх – это в комнату на втором этаже, где у отца стоял маленький стол и стул и где он хранил карту лесных делянок и квитанции об уплате налогов. В этой же комнате их пороли в детстве, если напроказничают или нагрубят. Наверху дверь закрывалась, а братья и сестры ждали под лестницей, разинув рты. В этой тесной комнатенке висели на стене гибкие, блестящие березовые розги. Астрид последний раз высекли, когда ей было одиннадцать лет. Она выругалась, уронив бидон с молоком. После того как девочкам исполнялось десять, наказывал их не отец, а мать; их больше не стегали по попе, уложив через колено. Мать задирала дочери юбку и била сзади по ляжкам, и била больнее, чем отец.

После еды, поблагодарив мать за обед, Астрид с отцом поднялись наверх. Закрыв дверь, она стала у порога, глядя на розги. Когда отец задумывался о чем-то, то зажимал одну бровь пальцами. Как сейчас.

– Свои дети когда будут у тебя, поймешь, – сказал он, опустив бровь, и кивнул на розги. – Надеюсь, не долго ждать. Из тебя выйдет хорошая хозяйка, Астрид. Надо только поменьше топорщиться, умерить строптивость.

Астрид молчала.

Отец сел.

– Пастор сказал, что колокола отправят вместе с церковью, куда там ее отправляют. Он считает, что они с церковью единое целое.

– Это же не пастору решать.

– Он вполне определенно высказался.

– Это же был дар.

– Вот именно. Дар. И кто получает что-то в дар, может с ним поступать как пожелает. В те давние времена никто и помыслить не мог, что церковь разберут.

– И ты согласишься?

– Мне есть над чем голову ломать, не хватало еще с пастором поцапаться.

– Отец, ты что?! Что ты такое говоришь?! Ты же отлучишь колокола от семьи!

Отец резко поднялся. Подождал, пока она опустит глаза. Моргнув, сел на место.

Слишком поспешно сел, подумала она. Вот Эйрик Хекне разобрал бы церковь прежде, чем до нее доберется Кай Швейгорд, а колокола собственноручно оттащил бы домой, пусть даже ценой собственного позвоночника.

Астрид подошла к небольшому стеллажу за письменным столом. Достала из плетеной корзины трубку с изогнутым мундштуком. Под ней лежала видавшая виды записная книжка. Единственное, что осталось от деда. Она покачала трубку на ладони и положила назад.

Еще на стеллаже стояли переплетенные в толстый том номера дешевого журнала, годовую подписку на который отец получил в награду, когда учитель похвально отозвался о его способностях. На переплете была вытеснена золотая корона – знак того, что это награда от короля. Астрид не раз перечитала все выпуски, внимательно рассматривая рисунки, поражаясь всяким диковинам, о которых рассказывалось в журналах, и гордясь короной. Но эту подписку отец хранил наверху, а не в гостиной, где держал Библию и другие книги. Астрид объясняла это тем, что ее отец и владелец хутора Хекне не всегда могли найти общий язык.

Ну что ж, пора ей уходить.

Отец со вздохом вытащил толстую тетрадь, сказав, что ему нужно записать расходы за эту неделю.

– Тебе обязательно сейчас это делать? – спросила Астрид.

Отец кивнул и сказал, что приходится делать это каждое воскресенье, пока все еще помнится, а иначе ум за разум зайдет.

– Я как отец. Он так же делал. А в остальном я на него не очень похож. Эта непохожесть будет тебе свадебным подарком от меня.

– Я не поняла, ты о чем?

– О том, что тебе лучше выйти за такого, как твой дед, а не как я.

Она не нашлась что ответить.

– Колокола, может, и увезут, – добавил он, когда она взялась за ручку двери. – Зато когда я умру, хутор Хекне останется в роду.

* * *

Под окрики матери Астрид достала коромысло и пошла на ручей. Вообще-то ходить по воду было делом новой приживалки, принятой после Клары, но та слегла больная, ее рвало, хотя желудок был уже пуст.

– Придется тебе, пожалуй, взять это на себя, Астрид, – сказала мать, кивнув ей. – Ты управишься.

Астрид согласилась, не пикнув, поскольку мать сказала «пожалуй» и назвала ее по имени. Эти слова заключали в себе многое. Хекне больше не крупный хутор, а самый обычный. Из крестьянской дочери Астрид превратилась в помощницу по дому, а теперь и в водоношу. Мать трудно было назвать доброй, но и вредной она тоже не была. Никому не давала покоя, всем находила занятие. И дети, и работники так и бегали между скотным двором и закутом. Никто не жаловался. Нытье наказывалось затрещиной: жалобами сыт не будешь, они лишь вызывают желание отлынивать от работы. Мать умело управлялась в доме: «управиться» было ее любимым словом, зато за столом никто не оставался голодным; это лучше, чем если бы она была просто доброй.

Подойдя к ручью, Астрид набрала в ведра воды, отнесла домой, вылила в бочку и снова отправилась за водой. Кларе было не поднять больше половины ведра, вот она и таскалась туда-сюда по натоптанной тропинке дни напролет, год за годом. Домашнее хозяйство шло по накатанной дорожке. Астрид не помнила, чтобы хоть раз в жизни на кухне состряпали что-то новое. Вообще все делалось по старинке. «Если бы у нас в Хекне распоряжалась я, – подумала Астрид, – то нашла бы человека проложить от ручья к дому длинную медную или жестяную трубу». Раз можно придумать, значит, можно и сделать. Длинную трубу, чтобы вода текла прямо к бочкам возле скотного двора и жилого дома, а когда бочки наполнятся, перетекала в другую трубу.

Но медь была им не по карману, женский труд не оплачивался, а отец не желал вкладываться в то, что могло сломаться, когда можно просто отправить бабу за водой.

Она снова наполнила ведра. Коромысло давило на плечи, холодная вода плескала на сермяжную юбку, мокрым подолом хлеставшую по ногам. Возле дома стоял Освальд. Он кивнул в сторону конюшни:

– Не забудь Блистеру четыре ведра. Ему сегодня работать.

Астрид шла прямо на него, не замедляя шага; только когда она приблизилась почти вплотную, он сделал шаг в сторону.

– Эморт сказал, пусть Блистер остается в конюшне, пока ему не перекуют задние ноги, – сказала Астрид, проходя мимо него.

– Эморт болеет; решать буду я.

Она шла дальше, не оборачиваясь.

– Если мы хотим, чтобы Хекне выкарабкался из бедности, – сказал Освальд, –