тех пор, пока одна из них не умерла. А другая жила еще несколько часов».

«И ткала, когда ее сестра уже была мертвой?»

Дед кивнул:

«И раз каждая могла воспринимать ощущения другой и видеть то, что видит другая, то она могла заглянуть в царство мертвых, а может, и в будущее».

Дед принялся рассказывать о том, что умеют Сестрины колокола:

«Они попусту не звонят. А остерегают, что рядом бродят объявленные вне закона люди, или предупреждают об оползнях. Звонят, когда надо, чтобы люди очнулись и поступили правильно. Или остерегают о беде, вот как в 1814-м».

Он рассказал, что 5 августа этого года колокола зазвонили сами по себе. Услышав их, люди все как один высыпали на двор и начали готовиться к худшему: выставили охрану, достали кремневые ружья, засыпали пороху в пороховницы. Зоркие мужчины поднялись выше в горы, девушки приготовились трубить в рог, чтобы предупреждать об опасности, а остальные ночью лежали без сна. Но ничего не случилось. Ни в первые несколько дней, ни в последующие. Напряжение спало, и местные умники, собравшись возле церкви, показывали на фундамент – мол, просел с одного угла; вот тогда церковь со шпилем и тряхнуло. Потому и колокола зазвонили.

Через шесть недель в село явился ленсман с известием, что пятнадцать мужчин из их села, которых в начале лета отправили на войну со Швецией, как раз 5 августа участвовали в сражении при Матранде. Все пятнадцать в бою остались целы-невредимы, но позже умерли от кровавого поноса в полевом лазарете укрепления Вингер, по четыре человека в первые три дня и трое в последний.

Дед считал, что колокола однажды предсказали и недород. Потому что позже они не звонили, хотя наступила череда тяжелых лет: зерно не родилось, замерзая на корню. Его и за деньги было не купить. Приходилось есть хлеб из коры.

«Если б они хотели предупредить о той беде, звонили бы каждый божий день».

«Но откуда колокола могут знать, что приближается несчастье?» – спросила тогда Астрид.

Дед спустил кота с колен.

«Когда колокола отливали, Эйрик Хекне бросил в чан не только серебро. А по локону и кусочку ногтя каждой из дочек. Колоколам досталась часть способности предвидеть будущее, которую девушки обрели, заглянув в потусторонний мир. Но никто не знает, насколько далеко вперед видели сестры и когда колокола утратят способность предсказывать будущее. Некоторые говорят, что она будет у них всегда. До самой Скреженощи. А может, мы неправильно понимаем, что такое эта Скреженощь. Вот если бы ихний ковер найти, можно было б лучше понять. Ведь каждое поколение понимает что-нибудь новое, но теряет часть знания о прошлом».

Астрид долго сидела молча, потом спросила:

«А мать их умерла, да?»

«Ой, умерла. Да самым страшным образом. Говорили, что Эйрик сохранил несколько прядей волос своей жены и канатчик вплел их в веревку звонаря».

«А звали ее как?»

Дед молчал.

«Мать тех двух девочек? – не унималась Астрид. – Женку его».

Посмотрев на нее, он покачал головой.

«Имя-то ее забыто, – сказал он. – Но поговаривают, что она иногда является людям на колокольне».

* * *

Дед умер, когда Астрид было пятнадцать. Сумрачная процессия проводила его на кладбище, где он и был похоронен под семейным надгробием. За то, чтобы по нему прозвонили Сестрины колокола, старый пастор потребовал денег.

* * *

Астрид встала и подошла поближе к церкви. В утренней дымке она разглядела место, где был похоронен дед, отцы и матери до него, а также те, что жили еще раньше.

Тут она увидела, что боковая дверь в церковь открыта. Астрид торопливо перешагнула ручеек коричневатой талой воды и перелезла через ограду. Приблизившись к церкви, положила на землю мешок с белками и ловушками и спокойно вошла внутрь, миновав запрестольный образ.

Она впервые была здесь одна, в этой благоговейной тишине, под высокими прохладными сводами, где пахло вековой пылью. Глазу не за что было зацепиться; Астрид осторожно шла в сумеречную даль, слыша отголоски завываний ветра снаружи.

Кая Швейгорда было не видать.

Она едва ли не на ощупь добралась до купели, но было слишком темно, чтобы увидеть, где раньше висел ковер из Хекне. После похорон накануне воздух чуть отдавал трупным запахом.

Астрид двинулась дальше, думая о пасторе и задаваясь вопросом, что же она, собственно, испытывает. Во всяком случае, не глубокую веру. Только стыд за свое прегрешение, за эту дурацкую влюбленность. Стыд заставил ее подойти к скамье, на которой умерла Клара. Далеко впереди угадывались очертания распятия.

Время шло, но сколько она там пробыла, трудно было сказать. Ей почудилось, что рядом кто-то есть, но страха она не ощущала.

Ее глаза начали уже привыкать к полутьме, но в глубине церкви темнота была еще плотной, как вата, и во тьме лишь едва серели тонкие полосы света, проникавшего через оконца под самым сводом. А где же пастор? Он что, просто забыл запереть храм?

Внезапно она почувствовала прикосновение костистого плеча Клары, ее грубой сермяжной шали. И тут же Клара снова пропала.

Астрид не испугалась. Это не привидение. Просто материализовавшееся воспоминание, отпечаток прошлого, коснувшийся ее тела.

И тут она снова ощутила, что в церкви кто-то есть.

Кто-то живой.

Норвежские благовония

Герхард Шёнауэр между тем лежал на рассвете без сна, прислушиваясь к завываниям ветра за окном. Шесть суток прошло с его приезда в Бутанген, и последние ночи он провел так же: мерз, потел, нервничал.

Он поднялся с постели. Дощатый пол обжег ноги холодом. В домишке не обнаружилось ни коврика, ни покрывала; Герхард расстелил на полу пальто, поставил на него ноги и обхватил голову руками.

Сабинка, игривая и беззаботная. Смех, жаркие объятия в постели. Груди, касающиеся его лица. Баварское пиво и Академия художеств.

Он зажег сальную свечку и пробрался к ночной вазе. Вернувшись в постель, обнаружил, что проснулся желудок. Герхард натянул пальто, по утреннему холоду пробрался к уборной во дворе. От непривычной пищи он не узнавал запаха собственных экскрементов, будто в туалете перед ним побывал кто-то другой; ему претила подобная вынужденная близость. Он и раньше задумывался о том, почему запах отходов его собственной жизнедеятельности – пота, экскрементов, кишечных газов – кажется ему интригующим и уж во всяком случае не противным, по крайней мере поначалу, в то время как чужие запахи всегда отвратительны и заставляют отпрянуть. Должно быть, люди таким образом метят свою территорию, думал он. Пахучий след примитивного прошлого, тех времен, пока Бог еще не решил, сделать ли