— На шнурке, на кухне, — быстро произнес он и услышал, как Фая резко выдохнула.

— И зачем же ты, крыса паскудная, ее украл? — спросил хозяин дома, сделав первый шаг в его сторону.

— Мне надо в Москву, мне очень надо в Москву, а вы никак не платили…

— Убью, — прогремело у него над головой, и это было последнее слово, которое помнил Николай.

От первого же удара он отлетел на другой конец двора и ударился затылком, едва не пробив дощатую загородку.

— Камнями забью!

За первым ударом последовал второй. Петр Васильевич с размаху всадил ему кулак куда-то прямо под ребра, и он опять куда-то полетел: то ли на самом деле, то ли потерял сознание. И снова резкая боль, вкус холодного металла на зубах. «Он убьет меня, он правда меня убьет», — подумал Коля, но тут кто-то вдруг громко и пронзительно крикнул ему: «Беги!» — и он побежал. Он думал, у него переломаны все кости, и он не сможет и сдвинуться с места, но он побежал. Ничего не видя перед собой, он выбирал правильную дорогу, как будто в голове сработала какая-то секретная память — тот маршрут, которым он шел сюда в первый раз через поле с дороги. Он ринулся за ворота, ему вслед полетел осколок кирпича и рассек затылок, но он все равно бежал, мчался со всех ног и, наконец, нырнул в высокую траву. Кукурузу на поле уже собрали, и дерни он через поле, его было бы видно, но он, пробежав несколько метров, резко свернул и рванул в другую сторону, к лесополосе, а через нее, по высоким кустам, раздирая колючими ветками лицо и руки, побежал дальше к старой балке. Он слышал, что за ним гнались, слышал голоса и собачий лай, но в какой-то момент голоса стихли, и он решил, что у него получилось запутать следы, что его стали искать в поле. Он надеялся, они решат, будто он побежал к дороге, в поле было несколько ям, там была глубокая колея, в которой тоже можно было спрятаться. Вот и пусть ищут там со своими собаками.

Старую балку он знал как свои пять пальцев, ловко пролез под старой ивой и скатился в овражек с сухой травой. Там и пролежал почти до полуночи, пока не услышал чьи-то шаги.

Это был не Петр Васильевич и не его друзья-соседи с собаками. Он знал эти шаги. Она упала перед ним на колени, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в лоб, в щеки.

— Живой, — повторяла она. — А косточки зарастут. Миленький ты мой… Живой.

— Тетя Фая, — выдохнул он.

— Не говори ничего. — Она помотала головой и вытащила из торбы какую-то банку. — Вот бульон теплый, пей. Пей, родненький.

Она приподняла ему голову и стала поить, придерживая подбородок. Но руки у нее тряслись так сильно, что ничего не получилось. Он забрал банку и сам жадно выпил бульон. Он ничего не спрашивал.

— Вот, — сказала она. — Держи, тут деньги, тебе как раз хватит. Тут телогрейка, надень. — Она все говорила и говорила, вся дрожала, а по щекам у нее лились слезы. — И беги, миленький, скорей беги отсюда, они не успокоятся пока. Весь вечер искали в поле, потом подумали, попутка тебя забрала, но Петр лютует, ой, лютует, сказал, как рассветет, пойдут и по балкам искать. Ты беги!

Он сунул руки в рукава телогрейки, пуговицы никак не застегивались.

— Вот деньги, — опять повторила она. — Бежать тебе в ту сторону, видишь, вон, где красная башня торчит, водонапорная? Вот туда, все время в ту сторону, и выйдешь на автовокзал, а оттуда доберешься до станции, там поезда, на станции… — Она наконец-то выдохнула и остановилась.

Они оба некоторое время молчали.

— Спас ты меня, — сказала она. — Брошку-то я взяла.

— Я понял, — тихо сказал он.

— Он не унимается все. Все ему пацана надо. Я беременная, Коленька. Вот и взяла брошку. Нельзя мне рожать. Я когда Сашку рожала, чуть не померла, повитуха сказала: «Нельзя тебе больше, кровью изойдешь». Что-то не так у меня там, по-женски. Надорвалось что-то. Я потом к доктору ездила в город, и он тоже сказал: нельзя. А я беременная… Петр не унимается. Я говорила, нельзя мне больше, доктор сказал, нельзя, а он последними словами только обложил этого доктора, мол, природа свое дело знает, где это видано, чтобы бабе и не рожать. Раз забеременела, значит, ро́дит, на то она и баба. Вот так вот. А теперь дело сделал уже свое. И куда бежать мне? У нас тут или к фельдшеру нашему идти, но тогда Петр сразу узнает, убьет меня. Или к бабке Флоре, она на живую все делает, да подслеповата уже, и инструмент у нее как с живодерни, в общем — выживешь если, твое счастье. И от соседей не скроешь, если к ней идти, кто-нибудь да прознает. А в городе есть доктор хороший, проверенный, но денег стоит. Сестра моя договорилась, он поможет, только денег у меня нет. Молдаване-то нас хорошо потрепали, много забрали, и теперь Петр Васильевич каждую бумажку пересчитывает. Не утащишь. Вот я и взяла ее, эту брошку. Не хотела, прижало меня. Сто лет никому она не нужна была! Нету у меня другой надежды, Коленька, только на этого доктора. Я уже Петру сказала, что еду к сестре погостить, он ничего и не узнает. Сто лет эта брошка там валялась, не нужна никому была, а тут вот… Сто лет валялась…

Она все говорила и не могла остановиться. А он смотрел на нее, и ему так хотелось плакать, но он не плакал. От нее пахло теплом и молоком, как от мамы, она была добрая, эта Фая, простая и добрая, и ему было ужасно ее жалко.

— Вот, — опять сказала она и сунула ему какую-то бумажку. — Не потеряй только, миленький.

— Еще деньги? — удивился он. — Не надо, мне хватит.

— Нет, не деньги. — Она вытерла ладонью глаза и заправила за ухо выбившуюся прядь. — Там адрес. У тебя же нет никого в той Москве. А тут адрес. Это человек один, хороший человек. — Она вдруг улыбнулась, и лицо у нее как будто посветлело. — Кавалер мой давешний. Ага. Ты не смейся. Был у меня когда-то кавалер заезжий, московский, давно дело было, еще до Петра. Занесло, представь, ухажера столичного в нашу глушь, вот ведь бывает. И такой хороший он был, так мне нравился. Только коня у него не было. Ни коня, ни коров. Вот отец меня за него