Сырцов и Голота остановились как вкопанные посреди пустынной улицы, настигнутые этим жутким раскатом.

– Ротный… – прошептал Андрей, и глаза его наполнились слезами.

– Он погиб, спасая нас! – прохрипел Гришка, едва переводя дух. – А мы драпаем, как зайцы! Сейчас припремся на площадь… Без командира, без оружия… Зато с тушенкой! – и он со злостью отшвырнул банку, которую все еще держал в руках.

– Оружие! – спохватился Голота. – Там остались наши автоматы!

Гришка уставился на друга:

– Ты что, предлагаешь вернуться?..

Андрей закивал:

– Конечно! Заберем «калаши»… Не так позорно будет в расположении появиться. – И он повернул обратно.

– Подожди! – взвизгнул Гришка. – Я не запомнил дороги!

– Здесь рядом! – через плечо бросил Голота. – Соседняя улица, кажется.

Он нырнул в арку и, оказавшись в незнакомом переулке, снова остановился.

– Может, не надо? – маялся у него за спиной Сырцов. – Там все в крови… А я не переношу вида крови.

– Не тот переулок, – озабоченно пробормотал Голота, не обращая внимания на Гришкины жалобы. – Назад!

Он опять миновал арку, выскочил на улицу, добежал до крохотного перекрестка и, удостоверившись, что Сырцов трусит следом, повернул за угол.

Первое, что он увидел, был советский танк.

«Тридцатьчетверка» стояла в самом конце улицы, перегородив проезжую часть и повернув башенное орудие в сторону обезумевшего от радости Голоты.

– Наши! – он сорвал с головы пилотку и спрыгнул с тротуара. – Ребята!

Ему было хорошо видно, как в танке откинулся люк и молодой парнишка в шлеме, высунувшись из машины, что-то закричал ему, отчаянно жестикулируя. Голота не сразу сообразил, почему не слышно крика. Улица – узкая. А до танка – метров сто, не больше… Много позже Андрей пытался понять, почему не слышал многоголосого шума за своей спиной. То ли он был оглушен страхом, то ли шок от пережитого за последние несколько часов просто-напросто заложил ему уши, но он так и не услышал ничего – ни свирепого гула приближающейся разъяренной толпы, ни крика танкиста, пытавшегося предупредить его об опасности. Когда он наконец догадался обернуться – было поздно. Искаженные яростью лица людей, вооруженных охотничьими ружьями, лопатами, палками и пивными бутылками, оказались гораздо ближе, чем спасительная «тридцатьчетверка».

Андрей в ужасе попятился и машинально вскинул руки. Еще секунда, и он, конечно, был бы сметен кровожадной толпой, разорван на части, затоптан десятками ног. Казалось, ему не хватало всего лишь мгновения, чтобы спастись, того самого мгновения, на которое всегда опаздывала его жизнь, и – того самого, которое она же и дарила ему в последний миг.

Из переулка, прямо под ноги толпе, выскочил Гришка Сырцов. Он пытался поспеть за своим товарищем, а в итоге спас ему жизнь. Сырцов оказался тем самым препятствием на пути разъяренной толпы, споткнувшись о которое она потеряла только что выигранные у Голоты секунды.

Как на замедленной кинопленке Андрей увидел десятки рук, потянувшихся к Сырцову, его искаженное ужасом смуглое лицо, тонкие губы, скривившиеся в немом отчаянии. Гришка упал не сразу. Он сделал попытку вырваться из почти сомкнувшихся над ним щупалец монстра, дернулся вперед всем телом и вскинул руки к небу, норовя покрепче ухватиться за протянутый ему во спасение тонкий луч ледяного солнца. Толпа поглотила Сырцова и остановилась на миг, пережевывая и переваривая его в своем урчащем, бушующем желчью чреве. Холка кровожадного монстра ощетинилась шерстью взметнувшихся в воздух лопат. Они опустились разом с глухим и сырым треском, превращая в кровавое месиво тело мальчишки, успевшего в жизни только одно – стать солдатом…

Жуткая расправа над Сырцовым заняла у толпы не более пяти секунд, но их оказалось достаточно, чтобы Голота в несколько диких прыжков преодолел половину расстояния, отделявшего его от советского танка. Теперь разъяренный монстр уже не мог дотянуться до него своими страшными щупальцами.

– Давай, друг! – крикнул танкист, высовываясь из люка по пояс.

И Голота услышал. К нему вернулась способность слышать и чувствовать. И она оказалась острее и ярче той, что была в другой жизни – в далеком детстве, отставшем и потерявшемся несколько часов назад. Он почему-то вспомнил сейчас, как очень давно в петрозаводском кинотеатре «Победа» сломался проектор, и звук на экране сильно отставал от изображения. Это было сначала смешно, а потом жутко. Словно одна жизнь опережала другую, и они обе были правильные и настоящие. И в одной жизни можно было предсказывать другую, пророчествовать на пять секунд вперед. Киномеханика освистали, и он запустил картину с самого начала. Смотреть и слушать стало лучше, ярче и понятнее, чем если бы фильм сразу показали нормально, без поломок и помех…

За спиной захлопали охотничьи ружья, и картечь мелким горохом посыпалась на тротуар прямо перед танком. До молодого танкиста в шлеме оставалось не более тридцати шагов, когда десятки невидимых кулаков больно ударили Голоту в спину. Он споткнулся, кубарем прокатился несколько метров по мостовой, судорожно дернулся, чтобы встать и продолжить путь, но уже не смог подняться. Тупая боль прорвалась от лопаток к самому сердцу, вытолкнула дыхание из груди вон, обожгла легкие и плеснула тяжелым, обжигающим огнем в голову. Андрей медленно перевернулся на живот, ткнулся лицом в асфальт и затих.

Он уже не видел, как полыхнуло огнем башенное орудие танка и взбешенную толпу раскидало на части. Хвост тысячеголового монстра рассыпался на множество крохотных кусочков. Уцелевшие люди бросились врассыпную, поливаемые огнем двух автоматчиков с брони холодной «тридцатьчетверки». Улица в одночасье покрылась кровавой гречкой изуродованных и агонизирующих тел.

Чуть позже в этой жуткой россыпи, оставленной вакханалией беспощадных расправ, нашли зарубленного лопатами Сырцова и посеченного картечью Голоту.

Последнего удалось спасти.

Андрей лег на шконку и отвернулся к стене.

Пустота. Кажется, душу выхолостили, а усыпленный мозг еще вздрагивал в голове, силясь что-то осмыслить и понять, но уже – вяло, безжизненно и отрешенно. Мозг медленно наливался свинцом и немел, как немеет язык, на который прыснули новокаином.

Голота лежал с открытыми глазами и чувствовал, как ослабевает дыхание. «Я умираю…» – подумал он равнодушно.

Нет, он уже не боится смерти. Сейчас, в душной камере, за несколько дней или даже часов до расстрела, она наконец убедила его сдаться. Теперь он не будет сопротивляться ее соблазнительным речам и похотливым объятиям, не станет обманывать и отталкивать. Ее ласки, наверное, еще более сладкие, чем те, что могла бы дарить ему единственная в жизни женщина, которую он любил, с необычным, как и она сама, именем Веста.

Андрей вяло попытался вспомнить, как выглядит смерть.

Ну конечно! – Он моргнул и часто задышал. – Они так похожи! Одно лицо! Одна фигура. Как же он сразу не догадался, как не обратил внимания на это потрясающее сходство! Ведь тогда, в шестидесятом, он должен был помнить облик смерти. Почему сразу не вздрогнул, когда увидел Весту? Почему у него не заколотилось в страхе сердце?