class="v">Падая, небо,

А в судьбах – летящее время… И, даже кривляясь толпе

На потребу,

Шут пляшет, Сгорая со всеми.

«Кажется игрушечным кораблик…»

Кажется игрушечным кораблик,

Озеро – картиной акварельной.

Я учусь не наступать на грабли,

Только это – разговор отдельный.

Безмятежность нежного пейзажа

Кажется обманчиво-тревожной.

Я смотрю, я радуюсь, и даже

Верю: невозможное – возможно.

Алексей Филимонов[11]

Венок Набокову-Сирину

ПРЕДВЕРИЕ

Памяти В. Набокова

Перед тем, как бабочкою стать,

я лежу, и кокон душно-сладкий

обвивается вокруг тетрадки —

не пошевелиться мне, не встать.

Золотистого луча дождусь,

чтоб уже не слухом и не зреньем,

но глухонемым стихотвореньем

в белизне слепящей растворюсь.

Здесь черта. И чутким хоботком

я во сне нащупаю удары

з д е с ь, где в сердце брызжет сок янтарный —

и проснусь, неведеньем влеком.

30 сентября 1995

«Карта Петербурга расцветает…»

И вот ведут меня к оврагу…

В. Сирин

Карта Петербурга расцветает

красками столетий и времён.

Пролетает искренняя стая,

над домами простирая звон.

Оживают реки и каналы,

суетою полнятся мосты.

Поезда отходят от вокзалов,

корабли приходят из мечты.

Город мой – потёртая бумага.

положу его письмом в конверт.

Адрес: – Беспредельность. Дно оврага.

Снег запорошит немой ответ.

6 ноября 1998

На Родине

И – всякой яви совершеннее —

Сон о родной стране

В. Набоков

Как будто вернуться на родину летом

Нам выпало. Нива густая шумит.

– А как вы вернулись?

– Ни слова об этом.

Колышется время, и тает зенит.

Когда мы вернулись в родное именье,

то местоименьем цвела тишина —

холодные струны, и звёзд озаренье,

и запах сирени, сводящей с ума.

Черёмухи запах, жасмина, левкоя,

и горький букет недосказанных слов…

А небо в России, как встарь, грозовое,

и слышится уханье каторжных сов.

Молчание нивы – густое молчанье:

зерно отдаёт себя небу и льну.

Дозволь мне земли успокоить дыханье —

я к травам её напоследок прильну…

Начало века

Как манускрипт начала века,

листаю город по ночам.

О Питер! призрачный и блеклый,

ты свет невидимый – очам!

В себя вобравший даль пространства,

ты долу опускаешь нить, —

распутывать клубок бесстрастный

и в небо тайно уходить.

Окутан ширмою зеркальной,

ты отражаешь города,

чьи души ночью, в час печальный,

сквозь сон слетаются с ю д а.

Где кони стынут в отдаленье,

и в небо смотрится река,

и грань меж нею и забвеньем

небесным – зыбка и тонка…

12 октября 1997

Тропа Набокова

Альпийское нечто…

Набоков. «Парижская поэма»

Тропа скользнула, как змея,

и небо грянуло лавиной.

Мелькнули будто исполины

в лазури, где исчезло «я».

Лежал он близ тропы войны.

Сачок безмолвствовал, потерян.

И Ангел, что остался верен,

взошёл к нему из глубины.

И опрокинут, как Иов,

пред звоном вечной вертикали,

следил зрачками за стихами

средь беззаконных облаков…

Набоков – ласточка?

Запомнишь вон ласточку ту?

Ф. Годунов-Чердынцев. «Дар»

Над вечереющим прудом…

А. Фет. «Ласточки»

Он вспомнил Фета над прудом —

в крылах мелькнувших различая

мерцавшей клинописи дом —

Египта слово – иль Китая?

И в клюве веточка – венок —

в гнездо крылатому поэту.

Запомни ласточку, как Бог

тебе помог запомнить эту…

Подле Лауры[12]

– Что делать мне теперь

повеса, дьявол? – Лаура.

А. Пушкин, «Каменный гость».

Лаура во плоти? Помилуй, Слово!

На карточках мерцают письмена,

как бабочки, что оживают снова

от запредельного чужого сна.

Сплетая ткань прозрений и наитий,

заминок нет в письме на свете том.

Судьба шагнет в иллюзию событий,

верстая неразгаданности том.

Огонь незримый, подбираясь к платью,

дарует жизнь, прозренье и тоску.

О, как телесны книжные объятья,

переплавляя будущность в строку.

Лаура, боль, любовь, предвоплощенье

бессмертия – там, в белых облаках

мерцает одиночество прощенья,

еще не растворенное в веках.

Глина Оредежи

..Мое ль безумие бормочет

твоя ли музыка растет…

В. Набоков. «Дар»

1.

Из этой глины вылеплен Адам,

и обожжен известием бездонным

о жертве Богу и другим богам,

под пологом лесным, сине-зеленым.

И остужен каленым родником,

несущим свет и тающее слово.

Сюда Набоков приходил тайком —

еще не Сирин, – к бабочкам лиловым.

2.

Плотина в жгут затягивает реку,

чтоб выпростать отчаянный поток.

Над Оредежью приоткрыто веко,

и чуть слезится в мареве зрачок.

Пещерный житель горних лабиринтов,

он смотрит, как лобзают облака

сквозные души снов полузабытых, —

и видит нас, идущих сквозь века…

3.

Хозяин спит, и пустотой надмирной

объяты высь, и дом, и немота.

Бездомность он оправдывает Лирой,

манящей нескончаемо, как та,

что тронула неведомая Муза

вот здесь – близ неоттаявшей стены.

Зола и прах. И пепел. И обуза —

земные, нескончаемые сны.

4.

Прощаемся с мечтой и укоризной

близ Склепа, отступившего на дно.

Прощаемся с любовью и отчизной,

которой быть собою суждено.

А Оредежь все так же виновато

мерцает, и в тени былой Парнас

о чем-то шепчет. И душа крылата,

как сиринская, вспыхнувшая в нас.

Опыт

Остаётся пепел – прах —

под невольными руками.

Не ищи в его очах

сочинённое веками.

И под линзой не лови.

потаённого узора.

Но в мгновения любви

устремись из кругозора.

Тонка нежная пыльца,

невесомо натяженье.

Мотылёк окрест лица

не избегнет притяженья…

Рожествено

Дом с колоннами. Оредежь.

В.Н.