class="stanza">

Сосновый дух и стружки на полу.

Здесь был Христос – оставил рукавицы.

Икона незакатная в углу.

И Слово, что готово воплотиться.

Рубанок горд сражением былым.

Оса звенит, превозмогая жалость

к тем небесам за рамами – иным.

До возвращенья – полчаса осталось.

Дом над Невой

Набоковских созвучий беспокойных

струится свет – всеведущ, невесом.

Увядших листьев открываю сонник

и обрастаю запредельным сном.

Нет контуров отчётливых на карте —

сны о Неве не ведают границ.

Санкт-Петербург, поставленный на карту,

отыгран у потусторонних птиц.

Мотор летит, дома не узнавая,

сквозь русский сон – о Доме над Невой, —

где тишина парящая, живая,

вздыхает над поникшей головой.

Памяти Владимира Набокова

Бабочки на крыло

встали, и в небо взмыли,

в будущность, где светло,

путь указал не ты ли.

Прахом не станут, и

пеплом и раствореньем,

но высотой любви

в ставнях стихотворенья.

Стаей взойдут в окно,

Оку предстанут свыше,

то, что предрешено,

я мотыльком услышу…

Сиринъ

Сириус, сирень и аспирин —

анаграммы остроклювой птицы.

Потолок разверзся – из глубин

оперенье жаждет воплотиться.

За сиреневой изнанкой сна

ангел проступает, фиолетов.

И душа его, Звездой полна,

расцветает синью на предметах.

Условность

Кода бы не Лолита —

то Гумберт не воскрес,

нимфеткою разбитый,

повеса из повес.

Когда бы не Куильти,

то Ло не ожила,

как лепесток наитий,

сгораемый дотла.

Когда бы не Набоков,

волшебник и король,

что выплакал глубоко

чарующую боль.

Шахматы и бабочки

Ещё одна

Набоковская осень.

Он воскрешён,

И отблеск по ночам,

И шорохи

Фигур во снах доносит

Из дома на Морской

Затворник нам.

В Рождествено

Парящие туманы,

Гул поезда,

Везущего сквозь дни

Назло забвенью

И тоске упрямой,

Былому шуму

Родины сродни.

Перекликаясь

С кронами созвездий,

Редеющими

В синий листопад,

И Оредежь,

Переступив предместье,

Листву хранит,

Как век тому назад.

И бабочка спешит

Укрыться в саван,

Чтобы ожить

В апреле, где стихи

Читает старый

Сказочник полянам,

И отпускает

Прошлому грехи.

23 июля 2014 г.

Швейцарский ключ

В Швейцарских Альпах, на его ладони

Та бабочка расправила крыла,

Она же улетала от погони,

Где большевизм сжигал страну дотла,

Кружилась над огнём, едва не тлея,

Оплакивая родину в дыму,

За океаном в маске лицедея —

Куильти – оступалась вдруг во тьму,

Чтобы воскреснуть в образе и пене,

И облекаясь в зоревой янтарь,

Европа там взбегала на ступени,

Где ждал её заоблачный алтарь.

И та же бабочка, что в детстве на пороге

Манила в нескончаемую даль,

Звала его в бездонность, и в дороге

Он изучал таинственный букварь.

В узорах крыльев проступали знаки,

Слова слагались в прозу и стихи,

И ангелы в лугах сажали маки,

Что раскрывались поутру, тихи.

«Набокова найду…»

Набокова найду,

он царь сквозного мира,

летящий на звезду

на парусах эфира.

Там синяя листва

и робкие стрекозы.

А здесь – его Нева,

морозы, грозы, слёзы…

Агнемёт[13]

Как-то раз в Алеппо

В. Набоков

И пули поют у склепа,

В преддверии темноты,

Зачем ты пошёл в Алеппо?

Оставишь ты здесь мечты,

Где марево и пустыня,

Иные слова и дни.

Снаряды ревут, над ними

Сияют во тьме огни.

И в зареве каждой трассы

Палящие есть крыла,

Се – ангел, такой прекрасный,

И жуткий такой – дотла

Сжигающий пуповину

Меж родиной и тобой.

И ночь оказалась длинной,

И росчерк крыла – судьбой.

Плотина

Гора Парнас в Рождествено —

Воздушная гора.

Набокова вещественны

Там думы и слова.

Врата оранжерейные,

Фундамента следы,

Не меркнут сожаления

Над клубами воды,

Вздымаемой плотиною

Железной, и река,

Свободная от тины, и

Звенящая века,

Дана во искупление,

Для памяти и снов.

Набоков здесь в смятении,

В предчувствии даров.

И холм парнасский, вырицкий,

Возносит в облака,

Приплывшие до Сиверской —

В них Сирина строка.

LATH[14]

Look at the harlequines!

V. Nabokov

Посмотри на арлекинов —

вон клубятся, вот манят,

перелистнуты, картинны,

опрокинутые в ряд —

отражения и блики

миражей забытия,

ромбы, сумерки и пики

расстаются, серебря:

будущие амальгамы,

неприкаянные сны,

мелоса сквозную драму

хаоса и тишины, —

сотворившие под спудом

взвесь хрустальных голосов,

подражающие люду

головы котов и сов —

под бунтующею маской.

Посох, пузырёк чернил,

и перо дрожит указкой,

воскрешая звёздный пыл.

Набоков сжигает «Лолиту»

Огонь разгорелся в печурке

И тени судьбы на стене:

Набоков сжигает дочурку —

«Лолиту» в загадочном сне.

Как Гоголь, как Мастер, как гений,

Шедевр человеческих сил.

И пламень в надмирном биенье

Нимфетку почти охватил.

Но Вера не дремлет, и с верой

В грядущую славу над ним,

Отводит рукой сокровенной

От мужа пророческий дым.

И Гоголь молчит, и Булгаков,

В бессмертье свое углубясь.

В раю прошептали: – Однако,

Набоков средь нас, не таясь!

«Когда б Набоков не уехал…»

Когда б Набоков не уехал

Не пересек границу снов,

Он Сирина являлся б эхом

В стране, где на любви засов.

Он проживал бы в коммуналке,

Как наш набоковед Е.Б.,

И мылся летом бы в Фонтанке,

Подобно разной голытьбе.

Вблизи заброшенных имений

Грибы для супа собирал.

Его непокорённый гений

Там слиться б с пушкинским желал.

О чем писал бы он романы