И я буду делать все правильно, по науке, как меня учили. А если не по науке, неправильно, я вам скажу так, приводите его ко мне на личные беседы, если даже не поможет, то хуже-то не станет…

– Вы не подумайте, я вас ни в чем не обвиняю, я же знаю, как развод сказывается на подростках, хотя сам тоже сына в таком возрасте бросил, да еще трушу с ним видеться, алименты по почте шлю. Еще неизвестно, может, если мы с ним встретимся, он не гантелю мне в голову, а перо в бок засадит… Оттого, что я знаю причину и следствие в изменениях психики, сам-то лучше не становлюсь, такой же человек, как и все. Вот у меня целое отделение алкоголиков, попавших сюда в белой горячке, я их лечу. А вечерами запираюсь в кабинете и напиваюсь, как свинья, алкоголь-то у меня дармовой – то родственники больных в виде взяток несут, то, когда все кончается, спирт достаю, он-то всегда под рукой… Что это я опять о своем? Приводите сюда своего мальчика, ничего ему колоть не буду, да и до лоботомии еще далеко – ну, что так побледнели? не сердитесь, шучу я так! – а поговорить с парнем не мешает, он у вас впечатлительный, стишками, небось, балуется?..

В те годы да, баловался. В поэзии славился социальный надлом, поэмы о Братской ГЭС, Лонжюмо и всякое такое, что звало на свершения, подвиги… А Вадим назло – да нет, не назло, по-другому просто не мог, все советско-общественное ему было противно – писал и манерничал, немножко от Северянина, больше от Белого, пытался подражать и Рембо, и Малларме, русским символистам и японским средневековым поэтам, в общем, был такой надломленно-непонятный. Его стихи, особенно то любимое стихотворение про красавиц-китаянок, по ночам превращаюихся в лисичек-оборотней, знала наизусть и боготворила одна очень образованная литературная дама-пушкинистка в бальзаковском возрасте, или назовем это более патриотично – в возрасте умирающего Пушкина (где-то за тридцать с хвостиком!). Чего она добивалась от этого юного полубога, временно воплотившегося в облике студента-филолога (нонконформиста – гнусавила она в нос)? Как и все встречающиеся на его пути женщины – родить ребенка, а как все очень образованные из его эротического списка – непременно вундеркинда. Дама была невыразительной внешности, но зато сильно восхищалась его творениями, что было приятно и возвышало Вадима в своих глазах. Он так и не смог вспомнить потом, трахнул ли он ее спьяну или все-таки удалось соскочить? Много позже, уже будучи известным ученым с мировым именем (а в кого еще мог превратиться отец предположительного вундеркинда?), он был врасплох застигнут телефонным звонком от этой дамочки, которая непременно хотела, чтобы Вадим посетил ее в больнице.

– Сколько же ей сейчас лет? – в ужасе стал пересчитывать Вадим. Получалось, что много, ведь за это время и он из кудрявого поэта-романтика превратился в весьма солидного ученого сорокалетнего возраста. – Она же, наверное, уже пенсионерка, – еще раз испугался он течению времени. Тем временем старушка из телефонной трубки настойчиво хотела с ним побеседовать с глазу на глаз, пока не отошла в мир иной. Вадим по малодушию сначала даже согласился ее навестить, но тут же понял, что боится услышать что-нибудь неприятное, типа «а ты знал, что у нас есть ребенок?». И этот вопрос как кошмар встал перед глазами, ему и законных детей было не перечесть, а тут еще эта возможность с материализовавшимся вундеркиндом. Лучше ничего не знать, пускай старушка унесет свою тайну в могилу. Да и вообще, сопереживание старческому тлену было не его стихией.

Какое это сейчас имеет значение? – вспоминал об этом неприятном видении, протянувшем след к временам своей юности, Вадим. – Я иду по Праге, живу здесь и сейчас, а что было там и тогда, мне не интересно, как не интересно и то, что будет после… Пока не интересно…

…В Праге он оказался благодаря целой серии случайных событий, которые из хаоса соединились, как молекулы ДНК, в стройную запрограммированную цепочку, и все произошло так, а не иначе. Во-первых, началась Перестройка, и то, что раньше казалось совсем невозможным, стало превращаться в реальность. В прошлые годы Великого Застоя даже поездка в Болгарию, про которую видавшие виды умники презрительно говорили: «курица – не птица, Болгария – не заграница», для него была абсолютно не реальна. Даже предположив, что он смог бы скопить денег на такую поездку, все равно ни за что бы не получил заграничный паспорт и не смог бы купить туда самую захудалую профсоюзную турпутевку, так как ни членом комсомола, ни даже членом профсоюза он не был. Поверить в это трудно, в профсоюз записывали всех, не спросив, но работы как таковой у него не было, искал поденные заработки – здесь переводик, там рефератик, кормился при разных творческих союзах, где были не очень строги к внештатникам. А теперь настала свобода, практически любой антисоциальный тип мог начать ездить в ту же Болгарию, и замахнемся выше – в другие неболгарские страны, типа Америки и Фиджи, Германии и Мальдив, и даже в милые моему сердцу Кирибати. Пока еще мир не понял, что от этого бурного потока русских, ломанувшихся в едва только приоткрывшиеся отверстия на восток и на запад, на юг и на север, необходимо иметь что-то типа заслонки. Людская лавина рванулась отдыхать и работать за пределы советской черты оседлости, круша все на своем пути. На выдачу паспортов почти не было ограничений, кроме наличия ставших дефицитными бланков зарубежных паспортов, а о подписании тремя общественными инстанциями характеристик для путешествия уже и речи не было, как и не стало самих этих инстанций. К тому же неожиданно для себя Вадим обрел постоянное место работы и, что уж совершенно невероятно, – стал кандидатом наук, да еще мог официально позволить себе такую фронду, как не вступать в профсоюз – сейчас это было добровольно, о комсомоле не могло быть речи, возвраст приближался к сорока… Словом, перестройка была рождена, чтобы сказку сделать былью. Жаль, отец не дожил и умер, представляя себе, что его сын конец своей жизни встретит где-то под забором или в лучшем случае – под мостом. («А что, если прямо сейчас? Неплохая идея закончить жизнь под Карловым мостом?» – подумал Вадим, вышагивая по старинным булыжникам европейской знаменитости.) И это все было во-первых.

Во-вторых, решив стать православным, он все-таки попал не в какой-нибудь традиционный приход с допотопными старушками и попом-кагэбешником, а сама судьба свела его с обновленцем – отцом Виктором, у которого все было не как у других: и богословскую диссертацию свою он защитил в Париже, и целибат принял, и церковную службу при помощи известного филолога перевел со старославянского на русский язык, боролся за объединение русской и зарубежной православных церквей и благодаря анафемам, раздававшимся в его адрес со стороны патриархии, не сходил со страниц СМИ, а в светской тусовке получил прозвище «поп-звезды». Отец Виктор как раз и порекомендовал его для поездки в Прагу на общехристианское богослужение по поводу католического Рождества. Этот молодежный форум, на который Вадима позвали, несмотря на его вышедший из комсомола возраст, проводился по инициативе европейских экуменистов-лютеран.

А в-третьих, «не корысти ради, а токмо волей пославшей мя жены» решился-таки Вадим на эту авантюру. Последний на этот момент брак принес ему очередного нелюбимого ребенка, которого он, как всегда, не хотел, но которого ему, как уже случалось, опять навязали. Наверное, отрабатывая свой непрошенный дар в виде розовощекого младенца, жена была более чем внимательна к Вадиму и изо всех сил старалась соблюдать и поддерживать его интересы. Сейчас же, по ее мнению, самым главным его интересом была поездка в Прагу.

– Подумай сам, – говорила она. – Тебе уже тридцать восемь лет, не по своей вине, но ты нигде еще не был, это твой первый шанс посмотреть на другую культуру, другую жизнь, да еще на католическое Рождество! Там наверняка будет все, как в сказке. Потом, и поездка недорогая, платить практически только за дорогу, это мы сможем потянуть. Да еще вспомни о Набокове – неужели ты не хочешь походить по тем же местам, подышать тем же воздухом, проникнуться его настроениями?

Как в воду глядела, да еще и накаркала. Сейчас он, наоборот, всячески пытался дистанцироваться от Мастера, чтобы