Во вторник вечером я поехал в Утрехт на назначенное свидание. Это было 8 августа, и, пока я ехал между Амстердамом и Утрехтом на поезде, мне пришло в голову, что в это время ровно год назад я был в России – пересекая пешим маршрутом Полярный Урал…

…8 августа я и двое моих товарищей вышли на перевал горного хребта, и нашим взглядам открылась Сибирь: до самого горизонта расстилалась ровная, как море, даль. Просто удивительно, какие иногда бывают совпадения в нашей жизни.

За несколько дней перед тем в Москве мы сели на поезд дальнего следования, специально надев старую одежду и потертые кожаные куртки, чтобы не выделяться из толпы в Воркуте. Этот город всегда внушал страх и уважение, поскольку считался воротами ГУЛАГа, – под этим собирательным именем были известны тысячи лагерей принудительного труда, которыми когда-то было покрыто советское Заполярье. В поезде было невыносимо жарко. Деревянные окна не открывались в принципе – они были намертво приклеены зеленой краской к рамам, чтобы туда не задувал обжигающе холодный ветер, который дует здесь большую часть года. Каждому пассажиру полагалась койка с матрасом, который, как казалось, был набит соломой, и одеялом, напоминавшим конскую попону. Последние банды грабителей сошли с поезда в 300 километрах от Москвы, в Ярославле. Затем появились пижамы и тапочки, и вагон наполнился домашним шумом. Наши попутчики стали разносить кипяток, согретый на буром угле и газетах, заваривать чай и резать овощи. Два дня пассажиры обменивались сушеной рыбой, луком и кубиками соленого сала. Железнодорожникам раз в год полагался бесплатный билет на поезд, и они использовали его, чтобы навестить свой родной дом где-то в далеких деревнях и сразу же вернуться назад. Большинство пассажиров вышли в Печоре. Прощаясь, один мужчина предупредил нас: «Это очень опасно». До Воркуты оставалось еще полсуток пути. Древние Уральские горы заполняли собой горизонт. Город расположен посреди тундры – бескрайнего торфяного болота на вечной мерзлоте. Повсюду разбросаны низкие узловатые таежные сосны. Рядом с железной дорогой горел торфяник – видимо, кто-то выкинул непогашенную сигарету. Дым пожара, словно хвост кометы, тянулся по ветру на несколько десятков километров, и поезд вышел из него только через пару часов. Russlands Arsch – пояснил один из наших попутчиков, блеснув глубоким знанием немецкого. Он кивнул на окно и для наглядности похлопал себя сзади по тренировочным штанам: место, куда страна отправляла своих отверженных.

Уголь стали добывать в Воркуте с 1930-х годов, и каждая его тонна была оплачена потом и кровью подневольных рабочих. Когда в конце 1950-х на шахтах перешли от рабского труда заключенных к использованию вольнонаемной рабочей силы, население города выросло до 60 тысяч человек или около того. Теперь бывшие узники и их тюремщики были обречены на соседство друг с другом – ни тем, ни другим ехать было решительно некуда. И они оставались жить в Воркуте, работая всё на тех же шахтах. Лагеря, ранее стоявшие сплошной чередой по обеим сторонам железной дороги на протяжении всего 450-километрового участка от Печоры до Воркуты, были снесены. Их сровняли с землей, стараясь стереть из памяти воспоминания о прошлом. После 1991 года шахты и оставшиеся лагеря были брошены на произвол судьбы – тогда весь регион лишился поддержки из Москвы и оказался ввергнут в хаос. С нами согласился поехать наш русский коллега Михаил. После нескольких дней пути в жарком вагоне мы сошли с поезда, не доезжая до Воркуты, посреди тундры, вместе с группой местных жителей-оленеводов. Невдалеке от станции расположилось их стойбище. Проходя, мы видели их палатки, которые они называют «чумы». Несколько часов спустя мы оказались на открытой равнине у предгорий Урала. До долин, где мы сможем укрыться от посторонних глаз, было еще далеко. Каждые 50 шагов Михаил тревожно оглядывался, чтобы посмотреть, не идет ли кто за нами следом. Когда ближе к вечеру мы решили разбить лагерь, откуда-то издалека до нас донеслось гудение вездехода, заглушаемое порывами ветра. Наша палатка протекала, и, чтобы не промокнуть, Михаил сидел, завернувшись в прозрачный пластиковый дождевик. На следующий день мы наконец углубились в горы, предварительно уничтожив все следы, которые могли выдать наш маршрут. Через несколько часов Полярный Урал уже полностью поглотил нас. Мы карабкались по бесконечным, усыпанным булыжниками склонам и красноватым выступам песчаника, пока не достигли перевала. В бинокль мне были видны нефтяные вышки в огромной дельте Оби. Воздух был наполнен мириадами насекомых, висевших над заболоченными низинами и выветренными склонами гор. В конце дня, когда мы сидели перед нашей импровизированной палаткой, ели ягоды и наслаждались низким вечерним солнцем, Михаил вдруг нарушил молчание и заговорил. Он рассказал нам, как два года назад, в 1992 году, он участвовал в поездке на Новую Землю, туда, где когда-то было голландское зимовье…Только сейчас до меня доходит, что Михаил, сидевший два года назад передо мной в лучах предзакатного солнца на склоне Полярного Урала, и был, возможно, тем самым человеком, который доставил в Москву фрагменты корабля, опознанные в мае 1994 годы экспертами из Амстердама. И еще одну вещь пытался он объяснить тогда: там был образ – так он сказал, – крест 6-метровой высоты. Я видел его на фотографии: поставленный Кравченко поморский крест возвышался всеми своими 6 метрами над плоской, как стол, поверхностью острова. Всего через несколько недель я увижу всё это своими глазами.

«Ну, как оно прошло?» – спросил меня Питер на следующий день. Я пожал плечами: «Мы разговаривали о том, что она любит и над чем сейчас работает. А потом она спросила, что я об этом думаю. А еще она всё время спрашивала, знаю ли я то, знаю ли я это… Думаю, что всё неплохо». Питер кивнул, и мы принялись осматривать плоский деревянный ящик, в котором лежало нечто, более всего напоминавшее могильную плиту и весившее не менее 100 килограммов. Ящик сегодня утром доставила почта. Этот «монумент» прислала нам группа предпринимателей с острова Терсхеллинг, расположенного в 20 километрах к северу от континентального побережья Нидерландов. Виллем Баренц, по словам Яна Хёйгена ван Линсхотена, был уроженцем этого острова, и жители Терсхеллинга активно используют его имя для привлечения туристов. Могильный камень должен символизировать связь между Терсхеллингом и Новой Землей, а художник-камнерез не преминул воспользоваться случаем, увековечив заодно и себя, – его имя приписано внизу в стиле, который язык не поворачивается назвать неброским. Глядя на памятник, трудно понять, чью память он призван увековечить. Но