будешь честен с собой, ты найдёшь ответ и сумеешь исправить положение. Никогда не ищи причины своих бед вовне — они всегда в тебе».

— Какие у вас, чертей, ригористические принципы, — проговорила Прасковья, стараясь скрыть раздражение. — А если на тебя напали? Тоже искать причину в себе?

— Разумеется! Ты дал повод. Своим неправильным поведением. Своей слабостью, в конце концов. Слабость провоцирует агрессию. Что конкретно до Маши, то тут дело, очевидно, не в слабости, а в том, что я столько наворотил в своей жизни, что ответка должна прилететь, и не одна.

— Ответка на что? Чем мы с тобой в данном конкретном случае перед ней виноваты?

— Я, Парасенька, не должен был… ничего не должен был… ты сама знаешь… Я не должен был приезжать в Россию. Я… врал самому себе. Я говорил себе, что еду в Россию, а на самом деле я ехал к тебе. Я так безумно хотел видеть тебя, что… что это не могло не произойти. Сознательно я бы не посмел искать встречи с тобой, но я безумно хотел тебя видеть. Мне кажется, сама реальность прогнулась и ответила на моё безумное желание. Я не должен был разорять твоё гнездо. — Он отвернулся к окну. — Машино поведение, нелепое и аррогантное (Прасковья отметила это несуществующее в русском языке слово), по существу дела, это знак неправильности в моей жизни, в моём поведении. Да и в твоей, скорее всего. Так мне это видится.

— Что именно неправильно? Что мы любим друг друга? — Прасковья повернула его к себе. — Что я жить без тебя не могу? Я ведь, Богдан, правда не могу. Я это поняла, когда мы вернулись из Мурома. Если б я не приходила к тебе каждый вечер, я б, наверное, умерла. — Она почувствовала, что у неё вот-вот брызнут слёзы. — Что у нас будет ребёнок — в этом мы виноваты? Что мы захотели слизнуть последнюю каплю мёда в своей жизни? Это неправильно? — Прасковья всхлипнула.

— Не надо, Парасенька, прошу тебя, — он обнял её, погладил по голове. — Дай-ка я, кстати, уберу разбитую розетку с мёдом. А то мёд растечётся, ты в него наступишь, будет липко и противно.

— Нет, ты мне всё-таки объясни, что неправильно? — настаивала Прасковья. — И кто мне смеет указывать на неправильность? Эта дура филологическая, как назвал её как-то раз Мишка? Баба Надя будет мне указывать? Да ноги моей там больше не будет!

— Не надо, прошу тебя, не надо, побереги себя, — он старательно вытирал мокрой губкой пол, где пролился мёд из разбитой Машей розетки. Прасковья поняла, что наклоняться ему трудно, болит спина, он старается этого не показать. Господи, какой он был гибкий! У неё словно тоже заболела поясница. Богдан меж тем протёр кусок пола бумажным полотенцем. Вымыл руки. Внимательно посмотрел на неё.

— Парасенька, не надо, — повторил ещё раз.

— Ладно, давай спать. Только, Богдан, обещай мне перед Машкой больше не унижаться. Обещаешь?

— Хорошо, малыш, я постараюсь, и давай больше об этом не говорить, а то мы, действительно, придаём всему этому излишнее значение. Вот и не будем придавать. Давай поговорим о чём-нибудь другом, — он погладил её по спине. — Не будем погружаться в быт и семейные дрязги. Ты обещала рассказать мне, как действуют суды чести. Это правда работает?

— Богдан, давай завтра. Я буду лучше соображать. А сейчас… сейчас расскажи ты. Почему ты не любишь «Войну и мир»? Я этого не знала, — вспомнила она прервавшийся разговор. — А я тебе в качестве культурного обмена расскажу о судах чести.

— Культурного обмена? Это что? — он улыбнулся.

— Это то, что мы проводим с разными странами. Иногда бывает интересно, чаще — нудно. — Она вспомнила недавний российско-украинский фестиваль, который по замыслу стоял в ряду мероприятий, которые должны предшествовать новой Переяславской Раде и полному воссоединению Украины с Россией. Планируют его на 2054 г. — на четырёхсотлетие Переяславской Рады. Воссоединять-то, впрочем, придётся ошмётки прежней Украины: Западная уже давно в значительной части принадлежит Польше и Венгрии, а Восточная, Новороссия, и так уж много лет в России. Но нынешний украинский президент со смешной фамилией Забейворота намеревается стяжать славу Богдана Хмельницкого. Отсюда и бесконечные нудные братания. Но хоть и нудно, а нужно.

— Вот сейчас идёт целая серия культурных обменов с Украиной. Очень нудно, — сказала Прасковья.

— У нас с тобой — не нудно, — Богдан поцеловал её руку. — Я имею в виду культурный обмен. Так вот почему я не люблю «Войну и мир»? — он задумался. — Не люблю, и всё! — тряхнул он кудрями. — А с какой стати я обязан её любить? Я же не учитель литературы. Вот Машенька обязана любить, а я нет. Я не поклонник Льва Толстого. Мне не нравится его философия истории. Вернее, там нет никакой философии истории, он отрицает историю. Потому что история — это трудное восхождение, это трагедия, это смерти. А он отрицает всякое величие, подвиг, героизм, жертву. Вообще, всё высокое. Он над этим смеётся, вернее, не смеётся, смеяться он не умеет, а — издевается. Его идеал — это плоская равнина, где все пасутся и щиплют травку на равных основаниях. Его идеал — колхоз. Не случайно впоследствии он договорился до отрицания культуры — это естественно и логично. Он пацифист-анархист, а я ровно обратное. Он считает, что все должны пахать землю и рожать детей, а больше ничего и не надо. Его любимый женский образ — клуша, une couveuse, как он сам где-то выражается.

— Чего-чего? — не поняла Прасковья.

— Ну, на современном языке — инкубатор, а тогда — клуша, несушка. В общем, курица. У меня другие идеалы.

— А герои-мужчины? — спросила Прасковья.

— Герои — тоже какие-то безмозглые бабы. Все эти Пьеры, Левины…

— Почему Левин безмозглый? — удивилась Прасковья.

— Потому, например, что не мог понять, как происходят выборы предводителя дворянства. Тоже мне — бином Ньютона! Если помнишь, он отрицал земскую деятельность и, кажется, заодно уж, до кучи, железные дороги. Это по-своему логично: железные дороги нужны правительству для мобилизации армии. Кстати, сам Толстой отрицал телеграф, это я точно помню. Писал что-то вроде того, что народу он не нужен, а нужен барыне, которая возвращается из Ниццы и сообщает мужу дату и номер вагона.

— Ну, послушай, то, что он отрицал государство и право — это, конечно, странновато; по-моему, он сам до конца в это не верил. А что был против войны — разве это плохо? Тем более, что сам он воевал и знал, что это такое. Ты ведь до сих пор мучаешься своими военными воспоминаниями.

— Парасенька, мы,